Нет кузнечика в траве

На тарелке лежали яблоки и нож, которым старуха резала их на дольки. Я взяла нож и с усилием провела лезвием по руке, чуть ниже локтя, сверху вниз.

Разрез получился небольшой. Я обмакнула кисточку в выступившую кровь и принялась молча выводить волны.

Больно! И кровь подходит для рисования куда хуже гуаши. Капли стекали на юбку, я подумала, что мать оторвет мне голову за испачканный подол. Но что такое боль по сравнению со стуком коробки с карандашами, когда старуха шмякнула ее передо мной на стол и пробормотала: «Чокнутая!»

Могу поклясться, в ее голосе звучало одобрение.

Я победила.

Мне было семь лет.

С тех пор я много раз слышала в свой адрес: «Чокнутая!» Одни произносили это с ненавистью, другие со страхом. Наш дом всегда был окружен дурной славой, и когда дочь Димитракиса появилась в школе, многим хотелось потыкать меня палочкой – проверить, смогу ли я насылать на них бешеных собак, или заставлять покойников выползать из могил, чтобы прижимались по ночам к окнам моих обидчиков и манили за собой, или делать прочие вещи – ну, знаете, о которых дети рассказывают друг другу в темноте, чтобы посильнее испугаться.

К тому же они видели Мину. Моя сестра носилась за ними с проклятиями, стоило кому-то из детей появиться возле нашего дома. Еще она любила сбежать в деревню и приставать там к мужчинам. Она садилась к ним на колени, обхватывала их руками, клала голову им на грудь. Все ждали, не буду ли я выкидывать что-нибудь подобное.

Но я была нормальной. Так все считали до того случая со свадьбой Георгия и Лизы.

Я складываю вещи в рюкзак и выхожу. Андреаса не видно: он еще не вернулся с рыбалки. Но отец может появиться в любую минуту.

Мой путь все равно лежит по утоптанной тропе к дому. Козы приветствуют меня громким блеянием. Их лобастые головы покачиваются, по загривкам стекает шерсть, как седая вода. У коз глаза с горизонтальным зрачком, точно прорезь в пуговице. Я чешу им носы, и они косятся на меня: что ты задумала, младшая дочь Андреаса Димитракиса?

После моей выходки они мне не доверяют. Ведь это я убила обоих козлят.

Отец обожает Луну и Мару. Только и твердит, что подкопит денег и купит еще троих, а кроме того бесхозный участок земли, на котором можно устроить пастбище. На днях я видела, как он листает на крыльце газету и что-то черкает в ней ручкой. Когда отец ушел, я утащила страницу и внимательно изучила его пометки.

Он обводил объявления о продаже коз.

Это может значить лишь одно: у него достаточно денег, чтобы приобрести животных и землю.

Я захожу домой и натыкаюсь на Мину.

– Чего явилась?

Показываю на рот.

– Ты много ешь, – осуждающе говорит сестра. – Мы тебя не прокормим!

Я едва удерживаюсь от смешка.

Мать никогда не давала мне вдоволь еды. Мои руки и ноги напоминали лапки богомола. Мне дозволялось есть рыбу и овощи, но боже упаси попробовать лазанью или питу с сыром. За это мать стегала меня прутом ниже спины, тайком, чтобы не заметил отец, – знала, что не стану жаловаться.

Я привыкла есть мало. Андреас злился – люди твердили, что его младшая дочь чахоточный заморыш – и однажды влил в меня тарелку мясного супа, жирного, как свиная нога.

Меня стошнило ему на колени, едва я проглотила последнюю ложку.

Он не отступался. Пытался взять меня то лаской, то измором. Твердил: «Посмотри на сестру, как она хорошо кушает, разве ты не хочешь вести себя так же?» О нет! Я ни на кого из них не хотела быть похожей.

К тому же воспоминание о следах от прута на моих ягодицах заставляло быть осмотрительной.

Андреас сдался первым.

Следующего своего знакомца, заметившего вслух, что я чрезмерно тоща, он повалил на землю и прижал своей огромной лапой за горло. На что он намекает, спросил отец. На то, что Андреас жалеет еды для родной дочери?

После этого никто не задавал ему лишних вопросов и не отпускал замечаний насчет моего телосложения.

Я сую в сумку фрукты и хлеб. Взгляд Мины прожигает дыру у меня в лопатках. Нужно избавиться от сестры, иначе у меня ничего не получится.

За дверцей холодильника – окорока, колбасы и пахучий сыр в зеленых прожилках укропа. Мать встает в пять утра, готовит не покладая рук, а затем отдраивает комнаты, и снова готовит, и помогает Андреасу в огороде… Весь дом держится на ней.

Пару лет назад ее свалил какой-то свирепый вирус. Неделю мать горела в бреду. Я с ужасом смотрела на градусник, который отец встряхивал с яростью, словно мог вместе с ним сбросить страшного присосавшегося клеща – ее болезнь. Всю неделю он провел рядом с женой, меняя ей белье, бесконечно заваривая чаи на травах, обтирая влажной тряпкой ее пышущее жаром тело. Мать была похожа на чурку, вытащенную из пламени, – заостренная, черная, готовая полыхнуть огнем, который сожжет ее до углей, до пепла.

Андреас отвлекался лишь на коз и в конце концов пустил их в дом – они лежали рядом, как две большие собаки, стерегущие покой хозяина.