Нет кузнечика в траве

Дура, безжалостно говорила себе Оля. Уподобляешься матери? Любви хочешь, ласки? А как он Пудру полюбил, помнишь? А как Аделаиду приласкал? Не смей, не смей ему верить!

Через пару недель после похорон Мани отец вернулся со своей традиционной пьянки раньше обычного. Мамы не было дома. Оля разогрела щи, нарезала хлеб. Выставила на стол сметану в стеклянной розетке: папе нравится, чтобы было «как в ресторане».

Отец вошел, слегка пошатываясь.

– Батю встречаешь! – умилился он. – Хозяйственная ты моя…

Оля не ответила.

– Вот у Левченко жена – прошмандовка. – Отец ухватился за косяк. – Другой бы что? До красного поноса бы ее… Чтоб ссала с кровью! А Витька… – Он обреченно махнул свободной рукой. – Тьфу! Плотва, рыбешка беззубая! Рыбы-бы-бы-бешка! Бешка… Бяшка… Баран!

Он засмеялся было, но сразу стал серьезным.

– С Натахой все не так… Как же мне с женой повезло, Лелька! Я сейчас пьяненький, я тебе правду скажу. Такой бабы, как Наталья, никогда у меня не было!

Оля положила справа от тарелки ложку, слева нож. Отец не пользуется ножом, но если забыть про него, взбесится. «Сервируй как человеку, а не как свинье!»

Он сделал два шага к столу и вдруг накрыл своей ручищей маленькую Олину ладонь:

– И ты, Лелька, цени мамку! Хорошо, что ты девчонка. От девчонок матерям больше проку. Сыновья уходят, а девки при матерях до старости, хоть даже и замужем. Ей ведь тяжко со мной приходится… – Он опустил голову, и Оля с изумлением увидела, что по щекам его текут слезы. – Обижаю я ее, Лель. Сам себя ненавижу. Убил бы себя, если б мог, да кишка тонка. Веришь, Лелька? – в хриплом голосе прорезалось страдание. – Руки бы наложил, лишь бы не болела через меня ласточка моя! лишь бы не плакала!

Он всхлипнул и вытер лицо рукавом.

– И ты прости меня… Нехороший я человек, правда. Дурной! Господи прости, грехов сколько… Но люблю ведь вас обеих. Люблю – сил нет! Душу продам за вас! Все отдам, брюхо себе вспорю и кишки на прилавок выложу – нате, берите, только девочек моих не обижайте! И еще смеяться буду, Лелька! От счастья! Не совсем, значит, пропащий человек Николай Белкин!

Из груди его вырвалось рыдание.

– Прости меня, Лелька! Только слово скажи! Вижу ведь, что носишь на душе плохое. Не мучь ни себя, ни меня.

Он поднял на нее глаза, прошитые красными ниточками сосудов.

Оля замерла, боясь пошевелиться.

Отец поднял ее руку, поцеловал и благоговейно прижал к своему пылающему лбу. Мучительно сведенные на переносице брови дрогнули.

«Папочка, это ты меня прости!»

Эти слова едва не сорвались с ее губ. Несколько секунд лишь призрачная преграда отделяла ее от того, чтобы броситься с плачем на шею к отцу, – нечто вроде дымки, неуловимо размывающей его черты, как если бы она смотрела на него через стекло, запотевшее от дыхания. Сквозь эту дымку отец чудился великаном: страдающим, искалеченным, терзающимся собственным несовершенством – и добрым, бесконечно добрым.

Оля не сразу поняла, что плачет.

В этот момент в ее голове раздался хруст.

Дымка сгустилась и затвердела. Словно на простыне, натянутой перед проектором, на ней замелькали увеличенные цветные кадры: долговязый птенец с неестественно вывернутой шеей; Димка, беззвучно трясущийся в углу чердака; пустая коробка; лебеда, клонящаяся к холмику свежевскопанной земли.

«И нет ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды. Есть только северный ветер…»

Оля осторожно высвободила руку и сделала шаг назад.

Отец постоял, словно не понимая, что произошло. Затем медленно выпрямился.

– Брезгуешь, значит? – с безмерным удивлением протянул он. – Папкой родным брезгуешь?

И вдруг ухмыльнулся.

Это выглядело так, словно папино лицо было натянуто на череп другого существа, и оно, это существо, впервые попробовало гримасничать, осваивая чужую шкуру. Сначала дернулся левый угол рта, за ним симметрично подтянулся правый. Верхняя губа поползла вверх, открывая зубы. В нос девочке ударила сивушная вонь.

– От ты сучка! – ласково сказало существо.

Оля оцепенела.

– Я тут перед ней выкаблучиваюсь. Из кожи вон лезу. – Существо покачало головой. – А она лапками дрыгает. Паскудина!

Отец – то, что она считала своим отцом, – шагнул навстречу. Из черных провалов его глазниц на девочку уставилась омерзительная тварь, безжалостная и глумливая. Запах стал невыносим.

У Оли вдруг разом заложило уши. Отец что-то говорил, но она видела только шевеление его губ и влажный блеск языка. Он то и дело облизывался.

Девочка мотнула головой, и глухота прошла.

– Не хочешь, значит! – вкрадчиво констатировал отец. – Ну, как знаешь. Вольному воля. Потом не жалуйся.

Он сел за стол и принялся жадно хлебать остывший суп. Словно не было ни его рыданий, ни разговора, ни почти удавшейся попытки перетянуть Олю на свою сторону.

Девочка постояла, глядя, как шевелится что-то под кожей на его шее, когда отец широко разевает рот. Затем неслышно попятилась, не поворачиваясь к нему спиной.

Зайдя в свою комнату, она прикрыла дверь и хотела распахнуть пошире окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Но тут перед глазами взвихрились сотни микроскопических мушек, и Олю накрыла темнота.

Катерина