Нет кузнечика в траве

– А, это ты, – без всякого удивления говорит Елена Васильевна, не поворачивая головы. – Скажи матери, чтобы принесла мне творог.

– Мама спит.

Олю не покидает ощущение ирреальности происходящего. Словно и дом, и комната, и монументальная бабушка вместе со стеной, от которой она не отрывает взгляда, – лишь иллюзия, возникшая по приказу Пудры из льда и снега. Оля поджимает босые пальцы и смотрит в пол. Он не разойдется под ней, нет, ни за что. Все это осталось во сне.

– На что ты там уставилась?

Бабушка повернулась к ней.

– Где он?

Оля не произносит «отец», но Елена Васильевна понимает, о ком идет речь.

– За продуктами ушел. От твоей матери мало проку.

Оля очень слаба. Собственная рука кажется ей невыносимо тяжелой. Но она думает, что если соберется с силами, то сможет ударить эту страшную старую женщину по мятой щеке.

– Дура, какая же непроходимая дура, – с укором говорит бабушка и откидывается на спинку кресла. – Подзуживала его, дразнила… Додразнилась.

– Заткнитесь!

Олин голос похож на писк комара.

– Безусловно, он превысил свои полномочия.

– Какие полномочия? Кто?

– Мне также не нравится использование телефона в несанкционированных целях. Да. С этим я не спорю. Каждому свое, я всегда придерживалась этой позиции.

При слове «телефон» Олю бросает в дрожь. Она вдруг понимает, что это за полномочия.

– Именно так. Аппарат был выдан под расписку. Но ведь инвентарь остался неповрежденным.

Голос Елены Викторовны стремительно обретает дикторскую четкость.

– Не нужно брать на себя невыполнимых функций, вот что я тебе скажу. – На Олю она больше не смотрит и обращается к кому угодно, только не к девочке. – Провокация приводит к наказанию. На. Ка. За. Ни. Ю. – Кулак ее обрушивается на подлокотник, словно вколачивая в него каждый слог. – Ею был подписан соответствующий договор за номером восемьдесят дробь сорок восемь, с приложением отпечатков пальцев и левой ступни, согласно которому она обязуется не вмешиваться, если подозревает нападение. Наказывай сына своего, изрек Господь, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его. Дочь кричит громче и противнее, возможно, это его останавливало. Но крик не повод! Нет, не повод!

– Что ты несешь? – беззвучно спрашивает Оля.

– Она обязана была предоставить ему свободу выбора! – с напором говорит Елена Васильевна. – Ее решение отвлечь внимание от ребенка привело к дисбалансу. Ты должен понимать, ему приходится крайне тяжело. Она спрятала дочь в тени своих проступков. Согласись, это бесчестно. Протокол за номером девяносто восемьдесят четыре разрешает ему любые действия, если это обеспечивает порядок и равновесие. Я предупреждала его – она большая, это создаст дополнительные трудности при закапывании. И потом, он плохо управляется с лопатой.

Оля приваливается к стене.

Елена Васильевна срывается в совершенно бессвязный бред. Девочка молча дослушивает до конца, дожидаясь, пока старуха обмякнет в кресле. Когда та закрывает глаза, она встает и, держась за стенку, выходит из комнаты.

Это не мама – глупая курица. Это она – глупая курица. Это не мама не умеет вовремя заткнуться и не перебивать отца. Это Оля не умеет вовремя сообразить: раз мать день за днем повторяет одну и ту же ошибку, возможно, это вовсе не ошибка.

Если допустить, будто она панически боится, что отец начнет бить ее ребенка… Если допустить, что раз за разом она поступает как куропатка, уводящая хищника от своего гнезда… Если только допустить такую возможность, это значит, что она давно поняла про своего мужа то, чего не поняла Оля.

Он не даст им уйти. Не позволит сбежать. Он найдет их и убьет, потому что он здесь хозяин.

На что она рассчитывала? Протянуть еще три года и услать Олю прочь из Русмы? Три года побоев. Три года издевательств. Три года притворства перед всеми, включая собственную дочь.

– Идиоты, – бормочет Оля, сама не понимая, кого имеет в виду. – Какие идиоты…

Из кухни доносится какой-то шум.

Она бредет туда. Отец стоит к ней спиной, выкладывая из сумки на стол красные яблоки и упаковки манной крупы. Почувствовав взгляд, он оборачивается и лицо его вспыхивает радостью.

– Ах ты ж етить… Лелька! Встала! Сама!

Он осторожно обхватывает девочку, без труда отрывает ее от пола и легонько встряхивает. Олины ноги болтаются над полом, точно две веревочки.

– Перепугала нас с матерью! – Он ставит ее на место и суетливо начинает разбирать продукты. – Пять дней температурила! Вирус ходит, все слегли. У матери на работе тоже… болеют…

Он хватает яблоко и протягивает его девочке.

– Смотри, чего урвал! Это тебе не наши русминские. Сорт «Рихард» – во! Видала когда-нибудь такие?

Яблоко огромное, тяжелое, густо-красное.

– Как чувствуешь себя? – взволнованно спрашивает отец. – Ну-ка, дай.

Он трогает ей лоб, зачем-то щупает пульс. Его, кажется, пугает ее молчание, и он заполняет тишину своей возбужденной болтовней.

– Димка твой приходил каждый день. Утром и вечером, как на смену караула, ей-богу. Сначала под окнами стоял, потом мать его в дом стала пускать. Зайдет, посмотрит и уходит. Серьезный пацан!

Оля молчит.