Нет кузнечика в траве

– А тебе яблоко-то помыть? Не, постой: так сразу нельзя. После болезни знаешь что? Пить надо много! И кашей питаться. Я тебе сейчас… Да где ж чайник-то, елки?

Отец наливает ей прямо из-под крана, и Оля послушно отхлебывает неприятную на вкус воду.

– Манку сварить или овсянку?

Он выжидательно смотрит на нее, глуповатая улыбка играет на его лице.

– Лучше овсянку, пап, – подумав, говорит девочка. – И можно сахара побольше?

– Ты ж моя детка!

Он звонко чмокает ее в лоб и принимается греметь кастрюлями.

– Мать тебе уколы делала, я даже видеть не мог, веришь? От иголки в дрожь бросало. И смех, и стыд. А Натаха колола так, словно всю жизнь руку на этом набивала. Она где?

– Спит.

– Ты уж не буди ее, Лель. Измучилась она за эти дни, по правде говоря. Да все измучились. Я ее и подменить пытался, и гнал от тебя. Она ни в какую. Вот я всегда говорил: с матерью тебе так повезло, как немногим везет! – Лицо его приобретает строгое и торжественное выражение. – Счастье большое – иметь такую мать. Посмотри на своего Димку! Подкинули родители его бабке – и свалили. Он им, поди, мешал булькаться под одеялом… – Отец спохватывается и криво усмехается. – Мы бы с мамой твоей никогда так не поступили. Потому что любим тебя очень. Сильно-сильно любим! Смотри как!

Он озирается, находит яблоко, которое Оля положила на стол. В каком-то исступлении хватает его и сжимает в кулаке. Раздается громкий хруст. Сок капает из его ладони на пол.

– Вот так тебя люблю, Лелька! Да что яблоко – камень мог бы раздавить! Веришь? Хочешь, камень принесу? – Он смеется, бросает раздавленное яблоко в мусорное ведро и тут же спохватывается. – Эх, зря выкинул! В шарлотку бы пустили… Сдурел от радости, ага.

– Я пойду полежу, пап.

– Давай, Лелька, отлеживайся! Ты теперь знаешь как здороветь будешь? Как на дрожжах! Или это растут? Расти тоже будешь!

Оля уходит, не слушая больше его жизнерадостный треп.

– Если мать проснулась, спроси – на нее тоже кашу варить? – кричит вслед отец.

– Спрошу.

Закрыв за собой дверь, Оля подходит к матери.

– Мам…

Та сидит неподвижно.

– Мам, у меня температуры нет…

Мать дышит ровно. Сон ее так крепок, что Оля растерянно садится на свою кровать. Не выдерживает, вскакивает и прижимается к горячему телу.

От прикосновения мамин сон не прерывается. Но Оля ощущает что-то твердое у себя под ребрами. Она недоуменно ощупывает мамину одежду, приподнимает край просторной рубахи.

Под рубахой за пояс штанов заправлен длинный нож в кожаном чехле.

4

– Я думал, он тебя убил, – говорит Синекольский и затягивается. – Потом гляжу – не, живенькая лежишь, даже шевелишься.

– У меня вирус был…

– А у меня триппер. Девки сами лезут, не могу отказать!

– Фу. – Оля толкает его в плечо и смеется. – Нет, правда. У меня и синяков-то не осталось. Кровоподтек на спине только. Но вроде прошел уже. А может, и нет, мне не видно.

– Покажь!

– Лень.

Они не пошли ни на поле, ни на чердак. За баней старухи Шаргуновой десять соток земли, засеянной луговой травой. Совсем недавно здесь паслась шаргуновская коза, но после смерти Пудры ее сразу продали. В центре зеленого островка лежат Димка с Олей и по очереди курят одну сигарету на двоих.

– Гадость. – Оля морщится. – Где взял?

– У бабаньки стырил.

– Твоя бабушка курит?

– Нет, Белочка, она в носу ими ковыряет.

Синекольский приподнимается на локте и с таким серьезным видом смотрит на Олю, что та несколько секунд воочию видит Ирину Сергеевну с сигаретой, торчащей из ноздри.

– Тьфу на тебя! Врун.

– На меня плевать не надо. Слушай, тебя родители плохо воспитывают! Вечно харкаешь на всех как верблюд…

При упоминании родителей Оля затягивается глубже. Дым раздирает горло, хочется откашляться и чем-нибудь запить эту гадость. Но Синекольский обещал, что ей понравится, надо только привыкнуть.

– Как мать-то? – после недолгого молчания спрашивает Димка.

– Молчит. Улыбается мне. С ним почти не разговаривает. Платочек носит на шее. У бабы Лены попросила на время. Так забавно…

Оля не поясняет, что тут забавного, а Синекольский не уточняет.

– Прихрамывать начала, не знаю почему. И когда наклоняется, сразу охает. Больно ей, Дим.

– В милицию так и не пошла, значит…

– И не пойдет. Не верит, что ей кто-нибудь поможет. Ты знал, что Марина два раза писала заяву на Виктора?

В глазах Синекольского вспыхивает изумление.

– Правда что ли?

– Ага. И оба раза заворачивали ее. Убьет, говорили, тогда и приходите.

– Откуда дровишки?

– Продавщица в хозяйственном трепалась с какой-то теткой, я подслушала.

– Какая продавщица? Ирка? Грудастая?

– Ага. Светленькая такая, в кудряшках.

– Да, эта точно в курсе. Она с Челпановым спит.

– А ты-то откуда знаешь?

– Бабанька говорила. У бабаньки везде уши. Как у Штирлица.

Оба некоторое время лежат молча, докуривая сигарету. Синекольский тушит окурок в земле.

– Вонючая какая гадость… – Оля разгоняет дым ладонью. – По-моему, я никогда не привыкну.

– Белка, а Белка…

– Чего?