Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Комплиментов Вам никаких не пишу. Зачем они твёрдо владеющему пером человеку? Дай Бог сил, здоровья и терпения «отражать» эту дорогую действительность, да ещё в «осаде» бесхлебья, беззакониям всеобщего разгула, политиканства, воровства и блядства.

Жму Вашу руку и кланяюсь Вашим близким. Виктор Петрович

5 июля 1992 г.

Овсянка

(Н.Вагнеру)

Дорогой Коля!

Рад был узнать, что ты выкарабкался из больницы и более-менее начал нормально жить, ибо в больнице есть только существование, да к тому же нудное и удручающее. Правда, я использую больницу — много читаю, иногда и пишу мелочи, а врачи поначалу и удивлялись, что в лёгких у человека получше, пузо прибывает, а общее состояние всё хуже и хуже. Врачиха, которая привыкла ко мне и изучила мой образ существования, стала мне, как психу, давать всякие расслабляюше-сонные лекарства, от которых я спал денно и нощно. Да, есть тут особенность, доставшаяся мне от папы, а от меня детям и внукам: я не только ничего не соображаю, становлюсь истуканом от сильнодействующих средств, но у меня затормаживается речь, я начинаю заикаться, видно, сказывается и контузия. Словом, советской, самой лучшей в мире и могучей психиатричке, попади я в неё, работы со мной было бы немного.

А что я в неё и в тюрьму не попал, есть большое моё изумление и даже мистицизм какой-то. Часто я кружил рядом с ними. Вот из Гремячинска [город в Пермской области. — Сост.] детский поэт Киселёв, проклинающий вас и ваше издательство, прислал мне газетку «Гремячинский рабочий», и в ней статейка под модным ныне заголовком «КГБ против Астафьева». Саша Белоусов, бывший работник «Чусовского рабочего», заступивший из машинистов в корреспонденты вместо меня, делится воспоминаниями о том, как уполномоченный МГБ по Чусовому волочил его в контору и спрашивал насчёт кулацкого уклона в романе «Тают снега» и прочего всякого. Я сначала посмеялся, прочитав сию статейку, а потом раздумался и понял, что это могло быть не очень смешно, что Бог, давно меня лично охраняющий от смерти и беды, и на этот раз от меня не отворотился.

Тебя же болезнь спасла от присутствия на позорном действе, так называемом съезде так называемых писателей. Писателей там почти не было, а были посивевшие, совсем, вовсе поглупевшие пьяные члены Союза писателей, которым без Союза, хоть какого, чтобы только мало-мало поил и кормил, ну ни бзднуть, ни охнуть. Собрания в иных колхозах проходят приличнее, чем этот съезд «творческой интеллигенции».

Сообщество это, так нужное и необходимое в своё время, изжило себя, оно бессильно сейчас чем-либо помочь творческим людям, поддержать молодые дарования. Надо искать новые формы работы с людьми, надо приноравливаться к жизни, каковая наступила, проявлять разумную инициативу, суетиться, создавать какие-то новые очаги обучения творческих людей и т. д., и . п. Но для этого надо работать, думать, стараться, даже и ловчиться — вон на каком блистательном, умном и полезном уровне проведён последний конкурс Чайковского для юных дарований! Вот где толк, вот где истинная помощь и поддержка! А у нас десяток резонёрствующих пьяниц никак не хочет уйти с дороги, колодами пьяными лежат на ней и кроме пустопорожних слов ничего и никому не выдают, и всё борются.

В нашем отделении вон создаётся на базе отдела пропаганды товарищество, ибо бондаревский союз, столь заботливый, и даже на словах отказался финансировать организацию, местная же администрация сунула в рот 300 тысяч рублей на затычку, и на этом её помощь исчерпалась.

Союзы же писателей, возникшие в столицах, совсем не для того явились свету, чтоб кому-то помогать, кого-то поддерживать, они создались сами для себя и сами по себе скоро помрут.

Ох-хо-хооо! А ты говоришь — злой! От страдания злой-то, от жизни окружающей, а притворяться не умел и не умею, да и не хочу. Каков есть, точнее, каким стал, таким прошу и жаловать, а любить у нас никто никого не любит, разучились, да и умели ль? И любовь-то творческая часто притворной, заискивающей была, а мне такой не надо.

Ну вот, понесло контуженого!