Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Несколько раз за последние годы я принимался за письмо к тебе и всякий раз откладывал его, не закончив. Проступало в письме начётничество, а мы устали от него ещё при большевизме, и плодить блудословие в наши годы уже не к лицу. Первый раз начинал я писать тебе, когда прочёл твой рассказ в «Книжном обозрении», что-то об антисемитизме, об хороших евреях и плохих русских. Евреи любят говорить и повторять: «Если взять в процентном отношении.. », так вот, если взять в процентном отношении, у евреев в пять, а может, и в десять раз орденов в войну получено больше по сравнению с русскими, но это не значит, что они храбрее нас, их погубили и погибло в огне и говне войны пять миллионов. Нас, с учётом послевоенного мора, раз в пять или десять больше, но вот миром оплакиваются те пять миллионов, и та нация признаётся страдавшей и страдающей. А у нас что же, у нас вся Россия — погост, вся нация растоптана, так что же, если одного человека погубят — это убийство, а сотни миллионов — это уже статистика. И я вижу и ощущаю, что мы, русские, становимся всё более и более статистами истории. Что же касается качеств наших, то, опять же в процентном отношении, среди русских и евреев порядочного и дряни будет поровну, и заискивать ни перед кем, тем более перед евреями, нельзя. Они как нынешние дворняги: чем их больше гладишь и кормишь, да заискиваешь перед ними, тем больше желания испытывают укусить тебя. Об этом вот и писал я тебе в письме, и слава богу, что не отослал его. Довелось мне побывать намедни в Израиле и встречаться с толпой еврейских писателей, при случае встретишься с Борщаговским, пусть он тебе расскажет об этом событии, тем более что рассказчик он и говорун по-прежнему неуёмный...

Второй раз я начинал тебе писать, прочитав в «Литературных новостях» (мне её иногда присылали, теперь перестали) какую-то совершенно яростную статью. И писал я о том, что нам, контуженым и нездоровым мужикам, иногда полезно сосчитать до десяти, а может, и до ста, прежде чем браться написать, но подумал, что на эту тему лучше толковать лично, однако в Москве я бываю редко, пробовал тебе звонить, увы, Бог не сулил нам встречи и беседы.

Но иногда я вижу тебя на экране, читаю по-прежнему всё, что значится под твоей фамилией, привязанность моя к тебе, как к писателю, не претерпела никаких изменений, память моя благодарно хранит всё, что связано с тобой. А о том, что ты помог мне впервые опубликоваться в столичном издании, я снова написал во вступительной статье в собрании сочинений, затеянном в Новосибирске и, кажется, тихо похороненном там же. Но если выйдет что-либо, я тебе непременно пришлю том со статьёй, а если хочешь, и раньше пришлю — выходил у меня двухтомник военной прозы в Иркутске, и там эта статья стоит как послесловие.

Сейчас я в родной деревне. И радуюсь себе, и не верю, что в кои-то веки я отдыхаю. Домашняя работа мне не в тягость. Я варю себе еду, но если перепадает время, можно не варить, так и не варю. Пол мне моет иногда сестра, иногда женщины из библиотеки, стирает Марья Семёновна, хотя она и больна очень, да куда денешься-то?

Зиму-зимскую я проторчал за столом, работал вторую книгу «Проклятых и убитых», залез в окопы, в кровь, в грязь, да ещё и на плацдарм, и еле живой вылез на свет. Я написал страшную, убийственную войну, художеств там, наверное, мало, но того, во что можно и нужно ткнуть носом желающих, предостаточно. Написал произведение, какого в нашей литературе ещё не было, а вот в американской подобное есть, и они в главном перекликаются — это роман Трамбо «Джонни получил винтовку», который я с трудом когда-то пробил в «Сибирские огни», а затем он выходил в «Худ. лите», но книжка маленькая, невзрачная, и затерялась в ширпотребе соцреализма, утонула в «Вечных зовах», толстой и, между прочим, много читаемой и много печатаемой книги. Невосполнимые потери понёс наш читатель, вред от соцреализма неискупим и непростителен. Много времени потребуется, чтобы выправить деформированное сознание нашего общества, воспитать его нормальный вкус, вернуть к книгам нашей замечательной русской классики. Подвижки есть, но порча, напущенная на народ, так пагубна, что учить его и переучивать надо долго, может, через три-четыре поколения наша литература вернёт классике достойного читателя.

Ну вот, расписался. Длиннота письма — это свидетельство того, что назрела пора встретиться и выговориться. Может, поздней осенью это и удастся, а пока желаю тебе относительного здоровья и хоть редкой встречи на страницах журналов и на телевидении. Алле поклон. Крепко тебя обнимаю, или, как прежде в русской деревне хорошо говорили, к сердцу прижимаю.

Преданно твой Виктор

[Это письмо Юрий Маркович не успел получить. Письмо принесли на следующий день после его смерти. — Сост.]

26 июля 1994 г.

Овсянка

(Н.Гашеву)

Дорогой Николай!