Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

И вот почти уже полтора месяца в больнице с воспалением лёгких, и на этот раз воспаление-то в раненом лёгком: на субботу я к Володе в баньку сходил. Никто, никакая «скорая» в Овсянку не едет, литература опять же помогла. Два мужика с правой стороны Енисея, услышав вызов и отказы диспетчеров, сами приехали за мной, забрали, привезли. Так золотую, солнечную осень я провёл в больнице, что-то на этот раз шибко духом упал, пробовал писать хотя бы «затеси» иль письма — не выходит.

Сейчас меня обследуют — держится температура на 37, чуть побольше, поджелудочная железа, печень, желудок шалят. Завтра за реку еду на какой-то аппарат — будут меня просвечивать. Домой так пока и не знаю когда попаду, а здесь я уже с 3 сентября.

Получил от Постникова письмо и фото Щуплецова-мальчика, из Перми получил письма и узнал о праздновании 60-летия писательской организации и что чусовлянин Олег Селянкин умер. Из старой пермской гвардии один Роберт Белов стоит как гранит! Да ещё Коля Вагнер, дай ему Бог здоровья.

Посылаю тебе обрывки из отрывков, напечатанные в «Красноярском комсомольце».

Хотел в Иркутск на дни священника Меня слетать, но не столь уж само событие манило, как охота побывать в Иркутске. Уже прислали мне материалы из Иркутска. Ну, они молодцы, что затеют, завсегда на хорошем уровне проводят.

Обнимаю тебя, добра и здоровья желаю. Виктор Петрович А что со «Сменой»-то получилось? Ты им скажи, чтобы хоть журнал-то мне прислали. Ещё раз поклон. В. П.

6 ноября 1995 г.

Красноярск

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Есть какие-то предчувствия или шёпот свыше — я тут долго болел, полтора месяца провалялся в больнице со своими гнилыми лёгкими, и на этот раз навалилась на душу такая смута, что не мог работать в больнице, да и дома до се на рабочий лад никак не настроюсь. И вот, в праздности и безделье чего в голову не лезет, и среди прочего взошло: «Что-то Саша не пишет, ни слуху ни духу, уж не обидел ли я его чем?»

И вот пакет от тебя! Я не читал этой критики, не слышал о ней. Прочёл, пожал плечами — несерьёзно это, хотя и небеспричинно. Это ж мне за начальника политотдела Лазаря Исаковича Мусенка гонорар, разве ты не понял? Меня как-то за слово «еврейчата» в «Печальном детективе» и за плюху Эйдельману доставали аж из Бостона, через «Континент». Володя Максимов дальнюю критическую эпистолу не стал печатать, так криво сикаюшая Горбаневская, сама себя записавшая в известные и потому гонимые поэтессы, как только редактор надолго отлучился, тиснула статейку. И в ней было то же самое, жгучее, через слюнявый рот бьющее желание унизить во что бы то ни стало русского лапотника, смеющего чего-то ещё и писать. Громила жидовка мой лучший рассказ «Людочка», заступаясь за русский народ, за русский язык, за нашу святую мораль и в конце статейки уж без маскировки лепила: «Он и раньше не умел писать, а ныне и вовсе впал...» Затем Агеев, ныне работающий в «Знамени», в разовой ивановской газетёнке трепал ту же «Людочку», как подворотний кобелишка штанину, и всё это с углублённой и сердечной заботой о русской культуре вообще и о литературе в частности. И нигде ни звука ни хрюка о первопричине. Заметь, что худо написанное они у меня никогда не трогали. Стервятники! Хитрые и подлые. Меня, увы, это уже не бесит. Прочёл и прочёл.

Газетёнку эту читают и знают в стране мало, тем более в провинции. Пронесёт, как кислый дождь над городом, только желто станет на грядах и тошнотно. Что любопытно: нападают на меня жиды именно в ту пору, когда мне тяжело, или я хвораю, или дома неладно. Лежачего-то и бьют. Но я ещё стою, и меня, как Суворов говорил, мало убить, надо ещё и повалить. Можешь это другу своему Ваншенкину не читать, он-то, как мне кажется, на жидовские штуки не способен и историческую, затаённую злобу в себе не несёт, а Науму Коржавину всё равно, кто он по рождению, неуклюжий, почти слепой и глухой, но какой чудесный человек.

А осень у нас стояла такая золотая и почти до ноября, что сердце моё разрывалось — в тайге не побывал, а поездка в осеннюю тайгу для меня всегда заряд на работу и поддержка во всю зиму. А зимы у нас худые. Енисей-то не замерзает на 300 вёрст, парит, знобит — для лёгочников вовсе беда и хандра. Вот и захандрил, вот и не могу смотреть на бумагу, но, думаю, пройдёт. Надо мне доделать два рассказа, написать детскую повесть, «затесей» написать, а тогда уж и за третью, самую тяжёлую книгу романа приниматься.

Планы, как видишь, более чем наполеоновские, но вполне посильные, лишь бы не было обострения в легких – тяжело они у меня стали проходить. Но что ж делать? Года! И времена какие то промозглые, ненастные, но надо засаживать себя за стол вплотную. Благодарю тебя, друг мой. за письмо, за статью. Вижу, как больно тебе было читать это злобное, подлое варево, когда уж бьют и по раненому глазу, да что же делать? Вспомни историю русской литературы — чего только не делали с русскими писателями, но чем их больше казнили, надругивались над ними, срамотили и унижали, тем лучше они писали. На том и стоять будем!