Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

И ещё: кажется, налаживается возможность повидаться нам нынешним летом. Петербургская публичная библиотека предложила на базе овсянской сельской библиотеки провести общероссийскую конференцию о литературе и библиотечном деле. Налаживается это дело на конец июня — очень хорошая пора. Сможешь ли ты с бродягой Заболоцким быть в Сибири на сем мероприятии? Я и Андрея с Таней запишу в список приглашённых, и вы все вместе можете катить в Сибирь бесплатно, если наш Аэрофлот согласится взять на себя транспортные расходы. Затея эта, уже по первым прикидкам, стоит 150 миллионов, я же насоставлял список с расчётом, что многие почтенные люди уже не смогут подняться в поход на Сибирь. Вы-то холостые, почти молодые, на подъём должны быть легки. Словом, напишите — согласие иль отказ, а там — светай или не светай, лишь бы петух пропел. По междугородному телефону я и Марья Семёновна звонить не станем, техники, грамотные советские люди, начали пользоваться чужими номерами, в том числе и моим. Способа борьбы с этой бедой нет. Все борцы за правое дело. Чуть не забыл поблагодарить тебя за «Роман-газету» — теперь я без горя.

Вот пока и всё, обнимаем и целуем — я и Марья Семёновна.

Преданно — Виктор Петрович

17 февраля 1996 г.

Красноярск

(Е.И.Носову)

Дорогой Женя!

Памятуя, что у тебя в марте день рождения, но из-за старческого склероза, забыв число и зная, как ты любишь всё изящное и красивое, посылаю тебе эту папочку с запасом бумаги и, может, мысль какую в неё запишешь, может, нарисуешь чего, а может, потянет письмо мне написать, и мы его с Марьей читать будем и радоваться ему, как редкому подарку от родного человека. В клапанок папки я тебе вложил пташку, чем-то — уж не пузцом ли — похожую на тебя и сурьёзную такую. А чтоб повеселить тебя маленько, — картинку сексуальную, из золотой старины, когда ещё, рисуя женщину иль по современному литературному языку — пиша, не обезображивали её, а обожествляли, в то же время оставляя её такой, чтоб любой мужик обернулся, даже если он музыкант иль рядовой советский колхозник, и, чтоб чирка евоная сразу начинала «бросать вода», как говорил мне мой товарищ по охоте татарин Генка Хабибуллин, по-ихнему Хайрулла, уже давно покойный, оттого что в четырнадцать лет начал зарабатывать хлеб тяжёлой работой, поддерживая мощь и славу родного государства.

Живём мы, как и все уже старики, похварывая и тревожась о будущем детей наших и совсем почти разрушенного Отечества нашего. Державшееся на ржавых гвоздях и гнилых верёвках лжи и демагогии государство рухнуло, началась расхватуха, мародёрство, и первыми грабителями были и остались партийные деятели, которым удалось убедить наш убогий народ, что обокрал его американец клятый, а коммунисты — святые люди, лишь то и делали в своих партийных квартирах в двести метров на двоих, что печалились о народе.

Мы с внучкой в январе слетали в Таиланд на мою прошлогоднюю премию. Первый раз (у нас прямой рейс Аэрофлота, тем и соблазнился) ездил я туристом и с так называемыми новыми русскими — это уж сынки и внуки нашей воровской комшайки, и они ещё гаже и тупее своих отцов и дедов. Сидел я в основном в гостинице, ибо климат на Сиамском заливе липко-влажный зимою. Полька накупалась и отдохнула хорошо. Тем временем у нас подступила настоящая сибирская зима с морозами, которые держатся и по сию пору.

Делал я тут два старых рассказа, а они взяли и соединились в повестушку. Опять о любви, опять о несчастной военной доле. От этого мне, видать, уж никуда не уйти и не отболеть.

Похоронил тут в Дивногорске мачеху. Мало что нас связывало в моей взрослой жизни, иногда заезжал к ней, продуктишки завозил, разговаривал о том, о сём, а хоронить пришлось мне — неповоротливы, несообразительны сделались наши деревенские люди, главное для них — поминки. Земля промёрзла, Сибирь, паря, — с нею не шутят! Чего-то жалко, чего-то накатывает, с каждыми похоронами подступает ближе мысль о скором конце, и строка из восточного поэта — «Лёгкой жизни я просил у Бога, надо б лёгкой смерти попросить» — приобретает всё более глубокую и покаянную значимость. А хоронить приходится часто, родня моя густая падает и падает. Недавно умер двоюродный брат Иван, самолучший из родовы певец, а умер в психушке. Я не хоронил его, болел как раз, и чувство вины угнетает, а похороны ещё собирают близких людей, и горе на время объединяет. Даже свадьбы перестали собирать людей в кучу, только похороны. А посмотришь на овсянское кладбище — на нём всё виднее, чем на необозримом городском, — одни старики своей смертью умерли, все остальные, что окружают могилу нашей дочери, извели себя, сгубили. И я вздохну иной раз: «Ах, Ирина, Ирина! При жизни ты всё собирала вокруг себя каких-то падших и обездоленных, пыталась всех пожалеть, накормить, и теперь вот, мёртвая, сгруппировала вокруг себя этакую публику...» Спившиеся, опустившиеся, загнали себя под никем не оплаканные, пьяно насыпанные бугорки.