Нет сумасшедших

Только теперь я вижу кровь на рубашке Зайки. Мы оба в замешательстве осматриваем себя. На правой ладони глубокая царапина. Поранил, видимо, о терновый венец. Зайка пятится, с виноватым (как мне кажется) видом садится в кресло. Я подхожу к стеллажу, беру аптечку и обрабатываю руку. Кажется, вид крови отрезвляет Зайку. Он похож на нашкодившего ребёнка. То-то же. Дверь сейчас ближе ко мне, и я решаю рискнуть затронуть снова болезненную тему:

— Про детство важно говорить, потому что как с Вами обращались в детстве, так Вы пытаетесь поступить теперь со мной.

— Помолчите, док, я думаю. Вы сказали, что я не могу сделать с Вами всё, что хочется. Но я могу. Не хочу, но могу.

Я молча сажусь снова в кресло. На конфронтацию сил больше нет. Мы оба одновременно смотрим на перевёрнутый журнальный столик. Секунду помедлив, Зайка глубоко вздыхает и возвращает упавшую мебель на место. Затем демонстративно аккуратно раскладывает упавшие предметы и говорит:

— Обидно только, что в отношениях с вами я чувствую себя психопатом. Но пока не припрешь Вас к стенке, не объясните же нормально. Не обижайтесь, что я с Вами так, док. Всё для фронта, всё для победы.

— И что Вы чувствуете после того, как проделали это со мной?

— Чувствую, что Вы меня презираете.

— Это не так. Вероятно, Вы сами презираете себя, но легче думать, что это делаю я.

— Ой, ладно, признавайтесь, док, всем станет легче. Понятно же, что с таким пропащим как я сложно. Только не смотрите своим излюбленным взглядом, будто я бедняжка, а Вы благородный спасатель. Благодарностей не ждите, попили моей крови достаточно за этот год.

Короткий взгляд на часы приносит мне чувство облегчения.

— Боюсь, Зайка, странно употреблять это слово, конечно, но наше время подошло к концу.

Зайка сверяется с часами и разводит с улыбкой руки:

— Ни минутой больше, как всегда, док. Вы о своих границах всегда хорошо заботитесь. А я, кажется, понял, что ненавижу ограничения. Искусственно это всё. Терапия туда же. Одна боль и вред. Больше я ограничивать себя этими искусственными отношениями не хочу.

Зайка обводит глазами кабинет, встаёт со своего места и направляется к выходу. Я спешу встать следом. Забинтованной рукой поднимаю венец, беру пакет с мёртвой птицей и протягиваю Зайке:

— Простите, что не смог быть Вам полезен. Не забудьте свои вещи.

Зайка прячет голову в сумке, замирает на пару мгновений, затем медленно, словно передавая часть себя, протягивает венец обратно мне:

— Оставьте себе как подарок от меня, я своё отстрадал. Загрыз я себя с Вами, хватит. Пожалуй, и с Ленкой съедусь сегодня. Вот, кажись, док, я сам себя исцелил, прямо сейчас.

Зайка исчезает за дверью, и я завороженный остаюсь стоять и слушать его исчезающий голос:

— Я с малых лет не умею стоять — в строю.

Меня слепит Солнце, когда я смотрю — на флаг.

И мне надоело — протягивать вам свою

Открытую руку, чтоб снова пожать — кулак…

— Какая же он сволочь. Идиот и садист, — говорю я громко закрытой двери и тут же прислушаюсь, не слишком ли рано я расслабился.

Шаги совсем стихают, и я смотрю на свою одинокую тень на белой стене. Конечно, не могу удержаться и надеваю венец. Тень от шипов угрожающе заполняет почти всю стену. Как же страшно признавать, что сделать такому человеку хорошо можно только через собственную боль. Но я не стану помогать тебе. Я дам тебе отпор. Я закрываю глаза и представляю, как кулак моего отца, направленный мне в голову, протыкают шипы. Жёлтые шарики рассыпаются по всему полу кабинета, и я, наконец, иду домой.