НЕТ ЦАРЯ У ТАРАКАНОВ

Я умер. Я приготовился услышать арфы, но раздалось только слабое «пшшш». И все. Я сконфуженно вернулся под сиденье.

Руфь встала и глянула на медленно кружащийся в унитазе окурок. Видимо, сомневалась – не оставить ли его как жест неповиновения. Но все же спустила воду, открыла окно и села на край ванны, шмыгая носом.

Теперь все зависело от меня. Я вылетел из ванной и помчался по стене в коридоре. Я совсем задыхался, когда дополз до встроенного детектора дыма.

Детектор был на фотоэлементах. Айра не позволил домовладельцу вмонтировать дешевый ионизационный детектор – которым я не мог манипулировать, – потому что Айра получил бы от него радиации не меньше, чем от шаурмы.

Будет колоссальный шок, я знал. Я собрался и прошествовал по зеркальцу, блокировав луч света и включив сигнализацию. Пронзительный визг прихлопнул меня, точно кожаная подошва. Казалось, мои межсегментные мембраны вот-вот лопнут и я разбегусь толпой личинок. Я рухнул с ужасно вибрирующего зеркала в корпус детектора. Айра проверял детектор еженедельно, и я знал: пытка продлится не более минуты.

Когда слух вернулся, ругань была в разгаре.

– И как часто ты это делаешь?

– Первый раз.

– Это отвратительно, тошнотворно. Как ты можешь заниматься этим в моем доме? Ты же знаешь, у меня отец от рака легких умер.

– Ну хватит, Айра, прекрати. Извини меня.

– Извинить тебя. Великолепно. Сначала бирюк, теперь это, и ты просишь прощения!

– Хватит! Ты несправедлив! – И она зарыдала.

Так-то, дорогуша. Не нужно эти оскорбления терпеть. Брось его. Просто позволь ему тебя заменить.

Но она скрючилась, пряча лицо, и жир собрался на боках и обвис у бедер. Она – жертва современного идеала, узница заторможенности своего поколения. Слишком поздно уходить. Бедная Руфь.

Мой план освобождения шкафчиков постепенно продвигался, я был доволен. Неважно, зачем или ради кого Айра тратит деньги, если он их тратит. У Руфи свои проблемы. Теперь у меня все складывается, и мне потребуется ее помощь, хотя я не стану беспокоить ее чаще, чем необходимо. Мне совсем не в радость делать ей больно.

Элизабет мерзнет

Пришло время опять сдавить мехи негодования в сердцах Вэйнскоттов. Я нашел бы их квартиру с закрытыми глазами. Их примета – мягкость: никаких специй, легкие ароматы кипящих супов и масла, мороженых овощей и консервов. Нетронутая одежда, мебель и ковры взрастили колонию бледных ночных микроорганизмов-протестантов. Резиденты местной крошечной колонии Блаттеллы, страдающие хронической дистрофией, недолюбливали пришельцев и новости из иного мира, поскольку были убеждены, что снаружи лучше.

У Айры в квартире эта экспедиция завела бы меня глубоко в стенной шкаф, доверху заставленный коробками, и заняла бы несколько дней. Но у Вэйнскотгов предмет поисков оказался на виду, легко досягаем: поверх геологических отложений на письменном столе.

Я влез по ножке на стол. Пыль лежала толстым и горьким слоем. Я преодолел груду желтеющих нераскрытых газет и достиг коробки с надписью «Бернштейн», которую Айра и Руфь подарили Элизабет на день рождения несколько недель назад.

Я скользнул в коробку. Шарф был темно-серый, с простеньким рисунком, претендующим на художественность, как любит Руфь. Рисунок располагался в центре, по бокам – чистые края. То, что нужно.

Я спустился в ящик стола. Подле незаточенных карандашей и ручек без колпачков стояла баночка с резиновым клеем – крышка прилепилась кривовато, но намертво. Комковатые ручьи засохшего клея сползали по стенкам. Я ухватился за верхушку одного, где он всего тоньше, и спустился, по пути отдирая клей. В конце концов он оторвался и упал на дно, скрутившись змеиным хвостом. Снаружи очень твердый, но внутри влажный и податливый. Я оторвал шесть комочков и налепил на ноги.

Я сделал три серии прыжков, – этому я научился у Элизабет. Трижды по двадцать прыжков. Сначала я хлопал передними ногами над головой, а остальные четыре ноги скакали. Затем хлопал средними и, наконец, попрыгал на первых четырех. В итоге я превратился в измученного аэробикой таракана в клейких ластах. Я чувствовал себя идиотом; я едва мог ходить. В испарениях клея уже подумывал оставить сушу и вернуться к корням, в море, вслед за китами. Но от этой мысли я поспешно отказался – не рискну стать ошибкой эволюции, столь жалкой, что люди нарисуют мой портрет на бамперных наклейках.

Я споткнулся о красную ручку и упал на бок. Я побежал по шарику стержня, точно по бегущей дорожке в тренажерном зале. Ручка давно не писала – или вообще никогда. Я затрясся и направил мощную струю мочи в просвет вокруг шарика. Ручка расцвела весенним оазисом. Я пропитал чернилами все шесть ласт и ушел, капая краснотой, словно маньяк в фильме ужасов.

Я поспешно вернулся в коробку и понаставил печатей на одном краю шарфа. Красная клинопись так резала глаз, что даже снисходительная Элизабет вряд ли посчитает ее фольклорным орнаментом.

Когда пятна подсохли, я снял ласты и бросил их в коробку. Хорошо бы Вэйнскотты их разглядели. Я бы с интересом послушал, как они спорят, что это такое.