Нет у меня другой печали

— Если буран не уймется еще недели две, то вначале вас останется четверо, — заметил я.

— Почему ты говоришь «вас»? — спросил Валерий.

— Потому что я — самый толстый.

— На всякий случай пиши заявление, Юозас.

— Диктуйте.

— Пиши: я, такой-то и такой-то, учитывая трудное положение вулканологов, согласен пожертвовать собой, но за это требую, чтобы сегодня к обеду была выдана одна из двух бутылок спирта, предназначенного для промывания аппаратуры. Поскольку в эти дни никакой работы нет и промывать нечего, спирт, по моему глубокому убеждению, надлежит использовать по его прямому назначению — на благо человечества…

— Не согласен, — сказал я.

Лица у всех вытянулись.

— Не согласен с формулировкой «по моему глубокому убеждению».

— Можно заменить на «глубочайшему»…

— Либо — «не вызывающему сомнений», — посыпались предложения.

— Нет, — возразил Вадим. — Сомневаться в чем бы то ни было — величайшее преимущество человеческого разума.

— Ладно, пусть будет так: «глубоко сомневаясь, предлагаю»…

— Да будет так, — единодушно постановили мы, и Валерий выкопал из снега пузатую бутыль из-под шампанского, наполненную спиртом, предназначенным для промывки аппаратуры.

А буран неистовствовал. Я уже примирился с мыслью, что не увижу Командорские острова. Как большинство людей, в случае какой-то потери или неудачи я ищу оборотную сторону медали, которая все покажет в ином свете. Теперь я каждое утро радовался, что буран продолжается:

— Слава богу, будет время привести в порядок записи.

Свободного времени и в самом деле много, так много, что мог бы раздавать его взаймы, чтобы когда-нибудь потом, когда будет в обрез, получить обратно. Увы, время — не деньги, его никому не одолжишь, не положишь в копилку. День за днем уходят в небытие, и ничего тут не поделаешь.

За эти дни я очень привязался к людям, с которыми судьба свела меня в тесной, затерянной в горах палатке. Я полюбил их за умение понять человека, за неиссякаемый оптимизм и юмор, за то, что им чужда банальность — пошлый анекдот или плоская острота. За то, что они даже полсловом никогда не вспомнят об оставшихся далеко своих близких, хотя все женаты и у всех есть дети. Почему? Я думаю, потому, что у каждого человека есть в душе такой уголок, куда для посторонних вход воспрещен или, во всяком случае, нежелателен. Бывают минуты, когда в нашей палатке воцаряется тишина, все сидят молчаливые, задумчивые. Нетрудно понять, куда уносятся в такую минуту их мысли. Но это длится не долго: тут же включается «Спидола», как окрестили Валерия. Он знает множество песен. Начиная от старинных русских романсов и кончая модерновыми западными мелодиями. Правда, мелодиями их можно назвать весьма условно, поскольку в исполнении Валерия они все на один мотив. Валерий страстно любит петь, но у него нет слуха, поэтому он всегда выступает соло, подпевать ему невозможно. Он так бесчеловечно коверкает мелодию, что ее не узнал бы даже сам композитор. Однако тексты песен Валерий помнит назубок, и репертуар его неистощим.

— Наша «Спидола» работает только на одной волне, — говорит Вадим, но Валерий не обижается и продолжает давать нам концерты — иногда по часу, а иногда и по два часа кряду.

Мы давно перепутали все дни недели, часто не обращаем внимания на часы — встаем ночью и готовим еду. Плохо только, что быстро тают запасы дров — печка топится большую часть суток. Быстро подходит к концу и запас свечей — осталось всего несколько штук. Алеша сделал светильник из консервной банки: свернул из бинта фитиль, а вместо керосина налил топленое сало, которого у нас предостаточно. Однако исчезающие дрова вызывают серьезную озабоченность. Если буран продлится еще неделю — неизвестно, как мы выкрутимся. В такую погоду вертолет не прилетит, и мы не возлагаем на него каких-либо надежд. Поэтому последнее время экономим дрова: большей частью лежим в спальных мешках. Лежим и разговариваем.

— Знаете, ребята, как лучше всего испытать выдержку? — спрашивает Вадим.

— Как?

— Надо с деревенскими мужиками выйти на весь день косить сено.

И Вадим начинает расписывать сенокос. Мы все переносимся на огромный цветущий луг, где звенят косы, где воздух, напоенный ароматом цветов, густой, как мед, где солнце ласкает, не в силах высушить потные спины, где мужчины, запрокинув кувшин, большими глотками пьют родниковую воду, а вода проливается мимо рта, капает на открытую грудь. И кажется, не деревенские мужички, а мы возвращаемся тихим вечером, перекинув косы через плечо, не у них, а у нас ломит поясницу, руки и ноги налиты свинцовой усталостью.

Я догадываюсь, почему Вадим завел этот разговор. Он любит деревню, любит трудовой деревенский быт. А может быть, еще и потому, что у него, как у всех у нас, душа и глаз истосковались по зелени деревьев, босые ноги — по росистым лугам, руки — по настоящей, мужской работе. Я прекрасно понимаю его. И сам тоже охотно соглашаюсь рассказать ему о Литве, в которой он никогда не был. Рассказываю с каким-то упоением, осязаемо чувствуя, как много дорогого и святого есть на земле у человека.