Нет у меня другой печали

Мы сталкиваем с места примерзшие нарты и снова мчимся по снежной равнине. Селиндер изредка закидывает голову, чтобы взглянуть на звезды. Тут нет иных ориентиров. Но местным жителям других указателей и не требуется. Без всяких карт и приборов они отыскивают дорогу к утонувшему в бескрайних снегах одинокому чуму, находящемуся за сто, а то и больше километров. Видно, нужно родиться и вырасти в здешних краях, чтобы постичь эту науку.

Селиндер вдруг останавливает нарты, слезает и направляется в сторону. Я с удивлением слежу за ним. Приглядевшись, и я замечаю серое пятно на снегу. Любопытство заставляет сползти с нарт…

— Олени!

Окрик Селиндера действует на меня, как удар бича. Бросаюсь к нартам, хватаю поводья. По спине течет холодный пот. Чудо, что олени не воспользовались моментом и остались на месте.

Олень — не лошадь. Я прекрасно понимаю это, потому что не раз ездил на оленях и на Камчатке, и в Эвенкии, и тут, на ненецкой земле. Олень, как бы ни был он приручен, все равно старается держаться подальше от человека. Только страх перед волками не позволяет оленю совсем порвать с людьми. Едва родившегося олененка человек приучает не бежать прочь от хозяина: вешает на шею оленю толстую доску. С первых же дней у оленя вырабатывается рефлекс — бегство от человека приносит боль. И наоборот: приближающийся человек никогда не сделает ничего плохого, он только погладит и поднесет на ладони удивительное лакомство — горстку соли. Постепенно человек приучает оленя бегать в упряжке, приучает тащить нагруженные нарты… Однако ничто не может окончательно вытравить стремление оленя к свободе, ибо только на воле он утоляет голод и жажду. Даже зимой олень сам заботится о себе: раскапывает копытами снег и щиплет мох. Особенно усиливается желание вырваться на волю, когда целыми часами приходится тащить тяжелые нарты. Горе путнику, который хоть на минуту оставит оленей без присмотра или не привяжет как следует!

Конечно, все это мне было известно, когда я отправлялся с Селиндером в дорогу, а вот поди ж ты — оплошал!

Серое пятно на снегу, из-за которого я едва не упустил оленей, оказывается песцом. Капкан защемил его переднюю лапу. Непонятно, почему издали песец выглядел серым, на самом деле он абсолютно белый. С каким отчаянием он боролся за жизнь! Весь снег изрыт, зверь бился, несколько метров тащил ловушку за собой в надежде освободиться.

— Хотел лапу себе отгрызть, — показывает Селиндер.

Действительно, шкура и мышцы разодраны острыми клыками.

— И без лапы жил бы, лишь бы вырваться, — говорит Селиндер. — Если лисица или волк один раз из капкана уйдет, больше уж не попадется.

Селиндер привязывает песца к нартам, и мы едем дальше. Я чувствую, что снова засыпаю. Нарты легко скользят по отполированному недавней пургой насту. Скрипят полозья, глухо стучат оленьи копыта. И больше ни звука… Тишина и легкое покачивание.

Вдруг ухо улавливает далекий собачий лай. Постепенно лай становится громче, уже можно различить отдельные голоса. Наш путь подходит к концу. Мы в бухте Двух Чумов.

— Почему так называется? — спрашиваю я у Селиндера.

— Давно было два чума.

— А теперь?

— Теперь один, мой.

— Куда же второй девался?

— Второй давно был, — говорит Селиндер.

Огромные лохматые псы обступают нарты, обнюхивают меня со всех сторон. Я не знаю, как завоевать их расположение, ведь, кроме сигарет, у меня ничего нету.

Нас никто не встречает, «Значит, в чуме пусто», — думаю я.

Селиндер распрягает оленей, и те тотчас разбредаются по тундре. Покачиваются ветвистые рога. При тусклом свете звезд животные кажутся какими-то таинственными призраками. Теперь хозяин не скоро о них вспомнит. Завтра Селиндер собирается ехать на собаках осматривать капканы.

Селиндер направляется к чуму, подымает шкуру, прикрывающую узкий вход, и мы протискиваемся внутрь. Тут совершенно темно, и я останавливаюсь, не зная, куда ступить. Слышен какой-то шорох, будто в чуме есть кто-то, кроме нас двоих. Селиндер гремит спичками. Вспыхивает язычок керосиновой лампы. И тут я вижу, что в чуме действительно есть люди — мужчины, женщины, дети. Свет заставляет их пробудиться, и чум наполняется звонкими детскими голосами. Женщина встает, подходит к печке, стоящей посреди чума.

— Раздевайся, — говорит мне Селиндер.

На меховом ложе люди придвигаются ближе друг к другу, чтобы освободить мне место. С трудом выбравшись из двух шуб, я присаживаюсь на шкуры. Женщина хлопочет у печки. Волосы ее заплетены в косу и украшены латунными бляхами, которые при свете лампы сверкают, как золотые.

Селиндер вытаскивает из мешка гостинцы — конфеты, табак, чай, печенье, отрез цветастой материи, последней появляется бутылка спирта. Хозяин ставит ее на низенький столик. Он все время говорит что-то по-ненецки, и я хоть и не понимаю ни слова, но догадываюсь, что речь идет обо мне — все взгляды устремляются в мою сторону. Пожилой человек приподнимается, протягивает руку:

— Ядне.

Он очень похож на Селиндера, наверно отец.