Нет у меня другой печали

— Ничего. Утром и мы свое возьмем, — утешал меня Василий. — Глухарей много. Ток непуганый. С песней возьмем. Еще интересней.

Я так и не уснул. У меня перед глазами все время стояла черная птица с отливающим зеленью венчиком вокруг шеи. Ровно в два часа я разбудил товарищей. Мы наскоро напились крепкого горячего чаю и рассыпались по вчерашним тропам.

В сумраке отчетливо выделялись на белом снегу оставленные мной следы, тускло белели зарубки на соснах. Вот и устланная серым мхом площадка… Вот сосна, у которой я простоял вчерашний закат.

Я прислушался. Тайга спала. Ни звука, ни шороха. Стрелки часов, казалось, тоже заснули. Я поднес часы к уху.

— Тек… тек… тек… — Но ведь это не ход часов! Это песнь глухаря! Умолк… Нет. Опять токует. А вот и «молоть» начал. Я пропускаю несколько трелей, мысленно прикидываю, сколько шагов успею сделать за время «помола». Четыре, а то и пять. Но нет! Лучше три прыжка. Вернее будет.

Дождавшись, когда глухарь снова запоет, я, точно подброшенный пружиной, оторвался от сосны и, с заряженным ружьем наперевес, сделал три прыжка по направлению к птице. Только успел притаиться, как глухарь затих. Снова — тек… тек… Новая трель — новые бешеные скачки. Каждый мускул вибрирует от напряжения. Пот градом. Кажется, я уже целую вечность повторяю эти упражнения… И сегодня, когда с той ночи прошло немало времени, я помню все до малейшей подробности. Песнь глухаря где-то совсем рядом, почти над головой. Впереди разлапистая ель. Надо обойти. Она скрывает птицу. Два шага вправо — и я оказываюсь под высокой сосной. Глухарь здесь. Сверху льется его пение. Но где же птица? Трель за трелью, а певца не видно. Я стою не шевелясь. Немеют ноги, сводит икры, но я стою… И вдруг:

— Лап-лап-лап…

Улетел. Я только и успел заметить мощные, широко раскинутые крылья. Как же так? Я не шелохнулся, даже мох не зашуршал под ногами. Что же его спугнуло?

Я сворачиваю в сторону, туда, где накануне сидел глухарь. Все повторяется сначала: в полутьме я не вижу птицу, а она, издав у меня над головой несколько трелей, улетает.

Бессильно уронив руки, я тяжело вздыхаю. Этот вздох и объяснил мне, в чем секрет моего невезенья…

Как я раньше не подумал об этом! Подкравшись к птице, я стою окаменев, а рот — разинут. На предутреннем морозце пар из него клубами валит… А глухарь — птица зоркая.

Я снова тихонько крадусь по мягкому мху, прижимаюсь к точеным соснам, прислушиваюсь.

Поодаль поет глухарь.

Я бросаюсь в ту сторону и через несколько минут отчетливо слышу каждый такт глухариной трели.

А в лесу уже совсем рассвело. Верхушки сосен купаются в пурпуре восхода.

Место удобное: замшелые камни, редкие сосны, молоденькие, рассаженные ветром елочки. Я крадусь, съежившись, уткнувшись носом в грубый ворот куртки, который впитывает дыхание и покрывается мелкими росинками.

Певца замечаю не сразу. Несколько раз вскидываю ружье, прицеливаюсь, но, оказывается, это густая вязь сосновых веток, а глухарь сидит ниже. Опустив крылья, почти отвесно задрав распущенный веером хвост, он мелкими, нервными шажками семенит по суку и глухим, преисполненным страсти голосом выводит «любовную песнь». Птица в экстазе. Запрокидывает голову, топорщит оперение шеи, и с каждой трелью по ее телу пробегает судорога. Пенье становится все более страстным, глухарь кружится на одном месте, словно стараясь вцепиться клювом в перья хвоста. Опомнившись, я подымаю ружье…

Ломая ветки, птица рухнула вниз. Однако, захваченный собственным пением, глухарь еще несколько секунд, продолжал кружиться и на земле, пока не упал замертво. Встопорщенные перья на шее постепенно легли, прижались к коченеющему телу.

Руки у меня дрожали. Голова кружилась от счастья. Я бросился на мшистое ложе рядом со своей добычей — хотел заново пережить все подробности этого дивного утра…

И вдруг я почувствовал на душе пустоту. Все мгновенно поблекло, утратило свою прелесть, меня охватила непонятная жалость, как будто я потерял что-то очень дорогое. Я знаю людей, которые чуть не со слезами на глазах рассуждают об убитой птице или звере, а полчаса спустя уплетают за обе щеки жареного цыпленка. Мне было жаль не глухаря…

Вдали гремели выстрелы… Их эхо катилось по зубчатым верхушкам леса, а я лежал на спине, глядя на все ярче разгоравшуюся зарю, и думал о величии и ничтожестве человека, о жгучей, манящей страсти и о невыносимой пустоте на сердце, когда страсть померкнет.

Под вечер, увешанные добычей, мы покинули охотничью избушку. Однако не сделали мы и сотни шагов, как вдруг Вацис остановился:

— Погодите.

Он снял рюкзак, вынул из наших общих запасов банку литовской свиной тушенки, пачку печенья и побежал обратно, к избушке. Когда Вацис вернулся, Василий окинул его добрым, теплым взглядом.

ОДИН ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ ГРЕХОВ

Больше полсуток мы с Вацисом спали как убитые. Разбудили нас громкие звуки марша и осторожное поталкиванье. В ногах стоял хозяин и, улыбаясь, говорил:

— Вставайте. Так и все праздники проспать недолго.

Из батарейного приемника неслись торжественные марши. Сегодня — Первое мая!