Нет у меня другой печали

— А тебе доводилось с медведем встречаться?

— Восемь раз.

— И ничего?

— А что? Человек своим путем, медведь — своим. Я ему поперек дороги не становлюсь, и он мне тоже, — спокойно отвечает Северьян, и в его голосе такая уверенность в истинности «своего пути», что я невольно начинаю думать, будто Северьяну действительно все на свете ясно; видимо, он не знает окольных дорожек, а единственно «свой путь», которым так и пройдет до последнего вздоха. Счастливый человек.

* * *

С самого утра меня охватило странное смятение. Не было никакой конкретной причины для беспокойства, но я ходил сам не свой. Решил пройтись по тайге с ружьем, поохотиться на рябчиков. Я уже был в дверях, но почему-то вернулся, чтобы захватить картечи и жакан, хотя вчера и позавчера ходил по тайге без них, с ружьем, заряженным только птичьей дробью.

Кажется, вся земля окутана изморосью. Мелкие пылинки дождя висят в воздухе, садятся на мшистые деревья, порыжелую траву, и лес похож на гигантскую, пропитанную влагой губку.

Я двинулся по песчаной тропинке к озеру, откуда мы иногда брали воду, если ветер с моря даже во время отлива гнал в реку соленую воду. Умылся холодной пресной водой, и вроде легче стало.

Я долго шел по песчаной тропке, прислушиваясь к звукам леса, останавливаясь, провожая глазами вспугнутую птицу. Я крался, как зверь, но было такое чувство, будто не я подглядываю жизнь тайги, а кто-то сам подглядывает за мной. И чем глубже забирался я в тайгу, тем сильнее становилось это неприятное ощущение. Бывает так: где-либо в людской толчее почуешь чей-то взгляд, обернешься — так и есть, на тебя уставились знакомые или, напротив, незнакомые глаза. Однако здесь, в глухой тайге, не было и не могло быть человека. И все же я, как никогда прежде, ощущал чей-то преследующий взгляд, и от этого моя тревога росла, я уже не мог спокойно наблюдать природу, не волновали меня и рябчики. Охотникам, которые по неделям скитаются в бескрайних лесах, вдали от человеческого жилья, хорошо знакомо это чувство.

Я решил схитрить. Свернул туда, где лес пореже, к краю болота, поросшего невысокими, чахлыми сосенками. Я ступал по мягкому мху и возвращался на тропинку… Стало накрапывать сильней, а вскоре зарядил унылый осенний дождь. Я забрался в чащу, нашел разлапистую ель и уселся под нею, прислонясь к сучковатому, грубому стволу. Закурил. Жадно затягиваясь, озирался по сторонам, оборачивался назад, но тайга словно вымерла. Только унылый осенний дождь шелестел в деревьях, тяжелые капли стекали на одежду с еловых лап. Уже который день льет без передышки, картонные гильзы разбухли, с трудом входят и еще трудней выходят из ружья. Сидя под развесистой елью, я подумал, что надо бы на всякий случай перекалибровать патроны. Мало ли что! И принялся за работу. Покончив с этим делом, облегченно вздохнул, выкурил еще сигарету и встал.

Где-то вдали татакал лодочный мотор, медленно приближалась его песня — однообразная, монотонная, как этот дождь, и было хорошо, что кроме тебя здесь есть и другие живые люди. Внезапно кто-то метнулся через поляну и скрылся за разросшимся можжевеловым кустом. Мне пришло в голову, что это волк: вчера вечером мы слыхали, как они воют недалеко от нашей избушки, а сегодня на мокром песке тропинки я наткнулся на свежий волчий след. Как хорошо, что я перекалибровал патроны, загнав в один ствол картечь, а в другой — жакан.

Я сделал несколько шагов в сторону, чтобы обойти можжевеловый куст, да так и обомлел. За можжевельником, повернувшись ко мне боком, а мордой к речке, стоял медведь. Большой, со слишком светлой, как бы седоватой шкурой. Он не видел меня. Все его внимание было сосредоточено на реке, откуда несся мерный рокот мотора. Ветер дул в мою сторону, и зверь не чуял, что за сосед у него под боком. Склонив голову набок, выставив ухо, точно дряхлый старик, мишка прислушивался к приближающемуся непонятному звуку. Я взял медведя на мушку, но вдруг подумал, что у меня единственный жакан. Если с первого выстрела не уложу зверя, дело может обернуться худо, так как даже с пробитым насквозь сердцем медведь может сделать несколько десятков прыжков, а раненый он особенно опасен — всегда нападает на врага. Мне осталось бы положиться на картечь и нож. Я вынул из ножен большой охотничий нож и воткнул его в ствол дерева перед собой, чтобы в любой момент был под рукою. Зверь, должно быть, услышал это, повернул голову. Я отчетливо видел его кривые лапы, острую морду, маленькие удивленные глазки и небольшие уши торчком. Мы стояли друг против друга не шевелясь. Теперь я уже не думал стрелять. «Лучше нам расстаться подобру-поздорову… Поглядели друг на друга и пойдем, каждый своей дорогой… Но если ты думаешь иначе…» Вдруг я почувствовал, что зверь трусит больше, чем я, и тут же созрело решение: «Нет, милый, мы так просто не разойдемся…»