Нет у меня другой печали

Беспрепятственно выплываем из реки в море, находим поставленные Северьяном мережи и вытряхиваем из них дары моря — целую кошелку белопузой камбалы и мясистой наваги — к праздничному столу. В сетку попались также несколько медуз. Северьян вываливает их вместе с рыбой в кошелку. Рыба трепыхается, ворочается, бьет хвостом, и медузы мгновенно опадают.

— Пока эти водятся — много рыбы не жди, — говорит Северьян, выуживая из кошелки студенистую массу.

— Почему?

— Тепло, значит, — объясняет он.

Родина Северьяна — деревенька Луда, расположенная на морском берегу. Мы приплыли «по большой воде», и кажется, что некоторые избы оторвались от берега и забрели в воду. Дома стоят у самой воды по берегам двух речек — Луды и Уны, которые здесь заменяют улицы. По ним осуществляется все движение, тем более что в деревне только один мост. Люди доставляют по воде картошку, сено, дрова, ездят по воду, на работу и с работы, плавают к соседям в гости. Настоящая северная Венеция. Не хватает только гондол да влюбленных парочек с гитарами и мандолинами. Впрочем, и гитар и мандолин в деревне достаточно, однако северяне — народ сдержанный и свои интимные чувства публично не проявляют. Неизвестно, что тут больше оказывается — то ли месяцами длящийся летом день с белыми ночами, то ли зимние месяцы, когда солнце едва показывается над горизонтом?

Изба Северьяна тоже жмется к воде. Недавно въехал в нее. До этого жил у матери и только на исходе четвертого десятка женился. Дескать, раньше недосуг было свататься — все в море и в море, дома как молодой месяц появлялся. Год назад женился и купил эту избу. Добрая изба. Большая, сложенная из крупных бревен, внутри светло, просторно, вволю места для всякой клади. И, как везде на Севере, образцовая чистота. Печь белехонькая, полы крашеные, устланы домоткаными дорожками, стены оштукатурены и оклеены со вкусом подобранными, не режущими глаз обоями. Спрашиваю, сам ли выбирал обои.

— Братан прислал. Из Архангельска.

Я задал этот вопрос потому, что заметил склонность северян к ярким цветам. Женщины здесь одеваются просто, без претензий, работа такая, что в нарядном платье не пощеголяешь. Однако чего-чего, а пестроты их одежде не занимать. Косынка такая, блузка этакая, кофта опять же другого цвета, юбка — тоже. И все яркое. Видимо, человеческий глаз скучает по игре красок, которых здесь, на Севере, не много — серое море, серое небо, почти черный ковер леса. Только осень золотит редкие березы да ярким багрецом красит такие же редкие осины и рябины. И под ногами все больше серый мох, серое дно моря, обнажившееся в часы отлива.

Именно по такому серому морскому дну я и шагаю сейчас, покинув хлопочущего по дому Северьяна, с мыслью добыть к сегодняшнему столу утку или гуся. Под ногами чавкает мокрый песок, всюду полно быстроногих куликов, бекасов, которые собирают на морском дне свой хлеб насущный. Этой дичи можно настрелять сколько угодно, так как она почти не боится человека. Но я не стреляю, потому что местные жители подымут на смех такого охотника. Иду, распугивая куликов, и думаю о Северьяне, о его жизни, о таинственном волшебном слове, узнав которое человек становится счастливым, каждый день для него — праздник, и он ловит в море простую рыбку, даже не мечтая о золотой… А ведь правда, что человеку для счастья вовсе не нужна золотая рыбка, если только он знает, как жить. Мне нравится Северьян, кажется, он знает, как ему жить, и, должно быть, не ломает голову над неразрешимыми проблемами, его не донимают неосуществимые мечты и надежды. Человек, похоже, нарочно все упростил, как бы очистил от кожуры, оставив ядро, которое называется суть жизни. И все-таки я еще колеблюсь, не берусь утверждать, что Северьян знает таинственное слово. По-моему, он ходит где-то вокруг да около, то иногда случайно приближаясь, почти касаясь этого слова, то снова удаляясь, — словно играет в жмурки.

Когда вода уходит, на мокром песке остается множество медуз. Бессильно опавшие, они лежат, распластавшись на земле, без признака жизни, утратив своеобразную прелесть и пробуждая не жалость, а какое-то неприятное чувство, похожее на гадливость. А ведь там, в морской воде, работая своим зонтиком и пускай незначительно, но все же перемещаясь вперед, медузы по-своему красивы. Интересно, воскреснут ли те, что остались на суше, когда снова придет «большая вода»? Может, этот отлив для них последний? Надо будет обязательно проверить.

Я прячусь в кустах на берегу, дожидаясь, когда стемнеет и потянут птицы, но не проходит и получаса, как у моих ног уже семь уток. Куда же больше? Связываю их веревочкой и возвращаюсь к Северьяновой избе.

Хозяин в хлеву — кормит корову. Моему удивлению нет границ, когда я вижу, что́ он дает скотине. Рыбу! Да, вареную соленую рыбу, смешанную с лишайником, который обычно едят олени. Так вот, этот лишайник Северьян мешает с вареной соленой рыбой и дает корове. Животное охотно ест.

— Море всех нас кормит, — говорит Северьян. — Рыба — главная наша пища.

— А почему свиней не держите?