Нет у меня другой печали

Наш буксир подошел к знаменитому Хутинскому порогу, и повеяло реальной опасностью. Еще на подступах к порогу капитан приказал всем надеть спасательные пояса — широкие и легкие пробковые ремни. Как перед воздушным налетом, взвыла судовая сирена, предупреждая команду, дежурившую у порога. И хотя двигатели работали без передышки, я еще издали услышал глухой шум, перекрывающий все другие звуки. Мы обогнули высокую скалу у излучины реки, и впереди вынырнул покрытый белой пеной конец порога — несущаяся с бешеной скоростью вниз масса воды. Двигатели работали с предельным напряжением, судно дрожало мелкой дрожью, но мы почти не двигались с места. Мимо с головокружительной скоростью мчалась река, и, глядя на нее, казалось, что наш буксир, отчаянно вибрируя, летит вперед, но достаточно было бросить взгляд на берег, как иллюзия тут же пропадала: отвесная скала была по-прежнему перед нами, хотя прошло уже немало минут. У штурвала — капитан. Зажав в зубах папиросу, он смотрит вперед по носу судна и не замечает, что пепел сыплется ему на грудь, папироса давно погасла и почти вся изжевана. Кажется, мы никогда не сдвинемся с мертвой точки. Но это только кажется. В действительности мы все-таки продвигаемся вперед, однако так медленно, что глаз не замечает этого, как не замечает и движения часовой стрелки.

Левая ладонь капитана еще не зажила. В позапрошлом рейсе на этом пороге так повернуло судно, с такой силой бросило его в сторону, что вырвало штурвал из рук капитана и, когда Петр пытался его схватить, словно теркой содрало с ладони кожу вместе с мясом. Зато теперь капитан более осторожен, не дает судну отклониться в сторону, направляет его прямо навстречу волнам, которые обрушиваются на палубу. Понемногу приближаемся к берегу. Там, за скалами, течение слабее, но есть опасность напороться на камни. Вдоль берега, чуть ли не цепляясь за отвесные скалы, вершок за вершком добираемся мы до излучины, а затем снова бросаемся к другому берегу, теряя с таким трудом завоеванные метры. Однако на другом берегу мы опять отвоевываем их и еще продвигаемся вперед. Новый поворот реки. Теперь перед нами открывается весь горб порога. Едва взглянув на этот горб, я понимаю, что своими силами нам его не одолеть. Так и есть. Судно причаливает к берегу, где стоит длинная металлическая баржа. Матросы стальными канатами привязывают эту баржу к носу буксира. Неужели мы еще и этот балласт будем толкать в то время, как сами не можем перебраться через порог?

— Это — чтобы нас не перевернуло, — объясняет капитан и посылает меня вместе с другими членами экипажа за каким-то тросом.

Выскочив на берег, мы переваливаем через гребень скалы. Там, уже выше порога, стоит огромная баржа. Матросы с нее дают нам стальной конец, который мы закидываем на плечи и тащим, как бурлаки, к своему буксиру. Привязываем трос, пронзительно завывает сирена (не знаю, слышат ли ее на барже, потому что вокруг такой шум, что, даже приложив ухо к губам собеседника, сговориться невозможно), и мы трогаемся: осторожно крадемся вдоль берега и вдруг выскакиваем из-за скалы на самую быстрину. Трехметровые волны перекатываются через идущую впереди баржу, но мы ползем, карабкаемся вперед. На самом горбу несколько минут стоим на месте, как бы повиснув в состоянии невесомости, а затем береговые скалы снова медленно ползут вниз. Выбрались.

Капитан дает команду отцепить трос. И тут происходит непредвиденное. На какую-то долю секунды двигатели опоздали включиться на полную мощность, и мы очутились опять на горбу порога. Безнадежно пытаемся зацепиться, но поздно — мощная грудь реки уже толкнула нас вниз, повернула и несет, заливая палубу, запрокидывая набок и нас, и прикрепленную баржу…

Снова приходится все начинать сначала.

— Как в жизни, — говорит капитан, очевидно желая поднять настроение команды. Он кричит в мегафон, мы напряженно вслушиваемся, ожидая какой-то команды, а он философствует: — У каждого свой порог, который раньше или позже надо преодолеть.

Мы снова тащим но берегу трос. На сей раз нам везет.

Порог остается где-то за горой, наш буксир снова ползет вперед, снова ритмично поют двигатели, матросы сбрасывают спасательные пояса, и капитан передает штурвал юному Саше. Сам же спускается на палубу и протягивает руку к пачке моих крепких сигарет «Лигера». Рука заметно дрожит. Жадно затянувшись, Петр Кириллов говорит:

— Много, бестия, жизней унес… А имущества сколько поглотил!

Вскоре мы забываем о пороге, недавнее напряжение спадает, и на судне снова воцаряются серые будни, снова дядя Коля «травит баланду», выдавая чьи-то подвиги за свои, а я думаю о том, что же такое настоящий подвиг — кратковременное напряжение воли и физических сил в какой-то важный момент или способность сохранить душевное равновесие в серой повседневности, делая простую, порой до скуки однообразную и не оставляющую следов работу, как, например, работа дяди Коли?