Нет у меня другой печали

Вприпрыжку пробежал юнга Саша. Он — тувинец. Совсем еще молодой паренек, первый год на судне. Мечтает стать капитаном, освоить профессию речника, новую для его земляков. Вообще в Кызыле приходилось видеть много молодых тувинцев, которые полны решимости овладеть техникой, все обильнее плывущей сюда из братских республик.

Последним, как и положено, на палубе появился капитан. Он встал к штурвалу, взревели двигатели, юнга убрал деревянный трап, мы отчалили, и наш буксир, зарываясь тупым носом в енисейскую воду, пыхтя поплыл вверх по Большому Енисею.

Многие называют верховья Енисея Сибирской Швейцарией. Мне в Швейцарии быть не довелось. Я не знаком с ее природой. Видел тамошние пейзажи только в кино да на открытках. Слов нет, красиво. Не буду спорить. Однако есть в этом швейцарском пейзаже что-то чересчур идиллическое, приторное. Не знаю, чем это объяснить. То ли виноваты красивые домики и виллы, то ли еще что-либо, но только и природа там кажется какой-то искусственной, отшлифованной, «приукрашенной» человеческими руками. Не берусь судить — хорошо это или плохо. Дело вкуса. Но на меня верховья Енисея произвели гораздо более глубокое, я бы даже сказал, потрясающее впечатление. Здесь не увидишь не только красивых, но и вообще никаких домиков. Высокие, розоватые скалы с обеих сторон стискивают реку, которая с бешеной скоростью несет свои воды, будто стремясь как можно скорее вырваться из каменных тисков на степной простор. Везде, где только дерево может пустить корни, — вечная, нетронутая тайга: лиственница, кедры, сосны, сибирская ель, а по берегам — черемуха, береза, непролазный кустарник, горные осыпи, набросавшие в реку огромные каменные глыбы, через которые, пенясь, перекатывается вода.

Наш буксир пыхтит от зари до сумерек. Меняются вахтенные у штурвала, а дизельный двигатель работает без передышки. С трудом преодолевая частые пороги, мы упорно продвигаемся вверх по течению. Местами река несется по столь крутому руслу, что кажется, будто мы плывем прямо в небо.

Я сижу на носу судна и весь день гляжу на берега. Иногда ко мне подсаживается кто-нибудь из членов экипажа. Чаще всего это бывает дядя Коля. Стараясь перекричать шум двигателя, он рассказывает мне были и небылицы о войне, на которой он командовал взводом разведчиков. Обычно все начинается примерно так: дядя Коля садится рядом, смахивает пот, выступивший, пока он возился с кастрюлями, закуривает мою сигарету «Лигера» и вместе с дымом выдыхает:

— Да-а-а… Когда-то и я ходил в начальниках.

И начинается: авантюрнейшие подвиги вперемежку с детективной интригой, невероятные муки, безвыходные ситуации, и повсюду главный герой — он, дядя Коля, и все кончается хорошо, счастливо, и генерал (непременно генерал!) пожимает ему руку, благодарит. Убедительности ради дядя Коля закатывает штанину и показывает шрам подозрительного происхождения. Посидев с минуту молча, как бы окунувшись в воспоминания, дядя Коля вдруг поворачивается ко мне, вздыхает и робким, тихим голосом спрашивает:

— Еще капельки не найдется? Что-то аппетит пропал.

Я в первый же день раскусил все эти истории — дядя Коля, не моргнув глазом, выкладывал мне отрывки из разных приключенческих романов. Бывало так, что на самом интересном месте я, вспомнив когда-то прочитанную книгу, сам пересказывал развязку. Тогда кок без тени смущения заявлял:

— Я уже рассказывал тебе? Проклятый склероз! Ну как там, осталась еще капелька?

Капитан, между прочим, рассказал мне, что дяде Коле не довелось понюхать пороха — всю войну он просидел в тылу. Зачем же пожилому человеку понадобилось пересказывать все эти были и небылицы, вычитанные из книг, но выдаваемые за собственные приключения? Очевидно, дядя Коля один из тех людей, которые не замечают окружающей их обстановки, живут мечтами о подвигах, а когда подходит старость и уже нет надежды совершить подвиги, они выдумывают, будто совершили их раньше. Не хочет человек пройти свой путь, не оставив за собой героического следа. Это естественно и понятно. Только зачем же дяде Коле присваивать вычитанные в книгах подвиги? Ведь его повседневный труд уже сам по себе напоминает подвиг, хотя дядя Коля и служит простым коком. С весны, как только на Енисее открывается навигация, он, как и другие речники, почти не бывает дома. Плаванье к верховьям и обратно длится почти неделю, но, едва вернувшись, иной раз даже не переночевав дома, приходится снова идти в рейс. Если вахтенные у штурвала сменяют друг друга, то у дяди Коли нет ни сменщиков, ни помощников. Он раньше всех встает и позже всех ложится. День-деньской парится в тесном камбузе, где от жары нечем дышать. Это ли не героизм? Однако дяде Коле этого мало. К слову сказать, не ему одному. И капитан Петр Кириллов мечтает о морях, и механику Федору снятся бури где-то в Индийском океане… Один только Саша пока что ни о чем не мечтает: первая навигация — все еще свежо, в новинку, а сколько радости, когда старшие товарищи доверяют ему штурвал и он может поспорить с диким, необузданным течением.