Нет войне конца (антология)

— Все, награжденные до тебя, обновили затем свои клятвы Легиону и Империуму. Сделаешь ли ты то же самое?

— Нет, мой господин.

Всем собравшимся показалось, что мир затаил дыхание.

Лицо Эль’Джонсона окаменело. Сангвиний с интересом смотрел на происходящее.

— Так ты, значит, предатель? — уточнил Лев.

Корвон вытащил гладий, и космодесантники на подиуме немедленно взяли его на прицел, но Жиллиман жестом остановил их. Капитан держал меч высоко над головой, плоской стороной клинка на раскрытых ладонях.

— Я не стану обновлять свои клятвы, господа мои, ведь обеты Ультрадесантника вечны и неизменны. Я не желаю, подобно моим бывшим братьям-предателям, отказываться от торжественных обещаний. Я уже присягал служить Империуму, Императору, Легиону и всему человечеству, и во исполнение этих клятв, вы, господа мои, вправе приказывать мне и моему мечу, пока смерть не освободит меня от данного слова. Вы просите меня обновить то, что не нуждается в обновлении, ибо Ультрадесантник клянется раз и навсегда. Принеся обет вновь, я признаю, что в моей прежней клятве была неточность, имелась слабость, но это не так. Слабости нет, ни в моей руке, ни в моем разуме, ни в моем слове. Я — Ультрадесантник, и я иду в бой за Макрагг, и за Императора, и так будет впредь, ибо я дал слово. И мне не нужно делать это вновь.

Размеренные хлопки облаченных в броню рук прервали последующее молчание. Жиллиман, сам Жиллиман, аплодировал речи Корвона.

— Отлично сказано, сын мой, отлично сказано!

— Это дерзкие слова, брат, — недовольно заметил Лев.

— Благородные слова, — возразил Жиллиман. — Капитан Корвон, верни меч в ножны.

Лауреат выполнил приказ отца, и примарх положил руку ему на плечо.

— Поднимись, сын мой. Встань лицом к лицу со своими братьями.

Обернувшись, Корвон взглянул на собравшихся воинов верных Легионов. Он вспомнил, что Прейто говорил ему прошлой ночью, и понял, что за бесстрастными визорами шлемов могут скрываться лица братьев, недовольных его поступком. Его это по-прежнему не заботило.

— Вы слышали его речь, воины Тринадцатого? — спросил Жиллиман. — Внемлите ей, ибо она истинна. Честь нашего Легиона останется безупречной! Мы идем в бой за Макрагг!

Ответный возглас раскатами грома пронесся над Марсовой площадью.

— Вернись к своим братьям, Лукреций.

— Стой! — произнес вдруг Лев, и Корвон обернулся к нему.

— Мне известно, что традиции Тринадцатого Легиона позволяют капитанам самим выбирать геральдические символы и цвета, но твой личный знак, по нынешним временам, кажется несколько… вызывающим. Могу ли я узнать, почему ты по-прежнему носишь его? — спросил примарх.

Слова Эль’Джонсона отозвались в голове Корвона проблеском полузабытых образов. Эйдетическая память космодесантников была чудесным даром, но взимала с них высокую цену — все воспоминания, приобретенные до восхождения в ряды Легиона, тускнели и рассыпались осколками. Ещё одна ирония в жизни, и без того полной невеселых шуток, заключалась в том, что Корвон легко мог вспомнить любую виденную им смерть боевого брата, любой кошмар войны, с полной, болезненной четкостью. При этом воспоминания детства, того краткого времени, когда капитан был полноценной частью защищаемого им человечества, обратились чередой выцветших картин, смутных и неясных.

Но именно их Корвон ценил превыше всего, а одно в особенности.

Двор в поместье его отца, сто двадцать лет тому назад. Хлопают на ветру флаги цвета выбеленной кости, гордо несущие эмблему Дома Корвонов — кольцо, усеянное острыми лучами, стилизованное темно-синее солнце, сверкнувшее из-за облаков.

Его отец станет последним, в чью честь развевались бело-синие флаги. Лукреций — его единственный сын, и другим уже не суждено родиться.

При всех недостатках естественной памяти, она скрывала в себе чудеса, на которые не был способен холодный, математически точный разум легионера. Вот и сейчас, Лукреций с необъяснимой живостью ощутил, как ветер играет его волосами, как обнаженные руки покрываются мурашками — осень в тот год вышла прохладной, и вихри, задувавшие с гор, несли в поместье дыхание вечных снегов. Нечто глубоко человеческое было в том, как пробуждалось это воспоминание, нечто такое, что почти безнадежно терял каждый легионер после своего вознесения.

Его отец, гордый отпрыск древнего и могущественного рода, стоял перед ним на коленях. До этого дня Корвон никогда не видел ничего подобного, даже на старых пиктах, запечатлевших возвращение Саластро в лоно Пятисот Миров.

— Сын мой, Лукреций, ты покидаешь нас, и об этом я скорблю.

Отец обхватил Корвона за плечи, и в его голосе появились дрожащие нотки.

— Но я горжусь тобой. Даже зная, что род наш прервется, я горжусь тобой.

Мальчик не мог вымолвить ни слова. Да и что ему было говорить? Как он мог быть сильным и храбрым для далекого Императора, если его отец, самый могучий из людей, плакал, прощаясь с ним?