Нет золота в серых горах

Сын, ребенок символизирует возрождение, рождение вновь. Возрождение в лучшей, идеальной форме — в той форме, которую мы могли бы иметь, если б жизнь нас не испортила. И более того, сын — это искупление вины. Для монахов «Вульгаты» Галахад не только повторное воплощение — он искупление грехов Ланселота. Того Ланселота, который ведь некогда носил имя Галахад, прежде чем отринул его ради светского и преходящего nom de guerre. Галахад — то, чем Ланселот мог быть, если б...

Понятное дело, Ланселот Грааля не находит, хоть ищет весьма интенсивно. Не может найти, ибо... он все ж таки остается грешным Ланселотом, а не чистым Галахадом. Подводят также Гавейн и Лионель — поскольку остаются гордецами, поскольку постоянно чванятся, поскольку их все время занимают проблемы этого мира, а не идеалы духа, ибо они самые обычные, а отнюдь не идеальные рыцари.

Грааль наконец находят трое чистых и безгрешных: Галахад, Персиваль и Борс. Но Персиваль и Борс, несмотря на чистоту (сексуальную, конечно), несмотря на то что они «рыцари идеальные», по «Вульгате», могут быть лишь спутниками Галахада. Даже Персиваль, который во всех более ранних версиях был тем, кто отыскал Грааль, в «Вульгате» сходит на второй план. Почему? Да потому, что остаться должен только один. Потому что дорога есть только одна. Галахад, и никто кроме него — вот оно предупреждение всем альбигойцам этого мира. Una vero est fidelium universalis ecclesia!

Галахад, достигнув Наивысшей Цели, навеки покидает нашу грешную юдоль вместе с чудесным сосудом. Персиваль сбрасывает латы, уходит в пустынники и вскоре умирает. В Камелот возвращается лишь Борс для того, чтобы передать Артуру послание цистерцианцев и «Вульгаты»: вместе с Граалем ушла надежда. Исчез символ и средоточие духа, а без духа современный мир, мир рыцарства, мир Артура — эти миры должны рассыпаться в пыль и прах...

У Грааля — как почти у каждого элемента Артуровской легенды — есть в кельтской мифологии свой прообраз, прототип. Это факт полностью установленный и подтвержденный неоднократно. Как и каждый кельтский элемент легенды, он подвергался модификациям применительно к определенным целям. Каждая последующая эпоха добавляла свои собственные цели — цели «современные», соответствующие «современным» и актуальным для данной эпохи моральным идеалам, вернее, идеалам группы, которая считала себя идеальной. Религиозная версия мифа моложе самой легенды более чем на шестьсот лет. Однако можно ли утверждать, что религиозная версия лучше и моральнее кельтской праверсии лишь потому, что-де ко времени возникновения «Вульгаты» культура и цивилизация «дозрели» на шестьсот лет? Всегда ли модификация и актуализация мифа означают его обогащение, облагораживание содержащихся в нем идей?

Сегодня идеалы христианства, привитые на почву Артуровской легенды по инициативе Бернара Клервоского, мы считаем возвышенными и благородными, а христианский Грааль (неизменно в форме чаши или кубка) занял в современной культуре достойное место как символ святого и высочайшего идеала. Однако нельзя забывать, что такая экзегеза мифа имела во времена возникновения «Вульгаты» очень конкретную — моральную и политическую — цель. Во-первых, следовало дать беспощадный бой идеалам amour courtois, противоречащим навязываемым Церковью аскетизму и программной идиосинкразии по отношению ко всем формам современной любви, ибо с точки зрения Церкви amour courtois была тем, чем позже стала Вандея по отношению к Французской революции и Наполеону — то есть бунтом и сопротивлением. Amour courtois кощунственно утверждала, будто любовь к женщине может управлять человеком столь же сильно, как и любовь к Богу. В соответствии с канонами amour courtois рыцарь в отношении к даме своего сердца исполняет рыцарскую службу, он — ее пленник, трактует даму — сосуд греха — наравне с королем, сюзереном. Божьим помазанником! Это немыслимо!