Нетелефонный разговор

Дом этот, состоявший перед первой пятилеткой из двух квартир, занимали семья синеглазого красавца, отцовского друга Петра Погожего, и наша – отец, мать и я. Петя Погожий, коммунист с Гражданской войны, руководил Горкоммунхозом как первое лицо, а мой отец, дипломированный и беспартийный инженер, был его заместителем.

Петя Погожий (так его звали мои родители) запомнился мне тем, что был добрейшим человеком, часто бывал по делам за границей, как помнится, в Германии, и привозил мне иногда роскошные игрушки в подарок. Помню настоящий – черный с медью, тяжеленький паровозик с настоящим (кипел от спиртовки) котлом и свистком, который бегал под мое улюлюканье по взаправдашным рельсам в нашей единственной большой комнате. А я через несколько лет, может быть, именно потому, стал машинистом на детской железной дороге в Ростове-на-Дону.

Петя Погожий поплатился жизнью за эти свои поездки в Германию и стал первым в Таганроге «немецким шпионом», по убеждению придуманного Сталиным бессудного суда – тройки НКВД. Вечная память ему и всем жертвам усатого тирана!

Приехав в Таганрог уже не так давно с «Лесоповалом», я не мог не оказаться с колотьем в сердце у этих пенатов. Два дома, наш и соседский, разделяет, как и встарь, площадка общего двора, и до сих пор жива каменная стенка на Исполкомский переулок, ограничивавшая полет мяча, – перед ней как раз были футбольные ворота.

И еле жив во дворе колодец, которым и тогда, в детские мои годы, уже не пользовались ради воды. На пятачке, по очереди сменяясь, возникали то волейбольная площадка, то крокетное поле с мышеловками и всякими другими дужками под деревянные шары. Уму непостижимо, как все наши азартные игрища помещались на таком маленьком клочке земли. Но – тогда деревья были большими!

И вот я стою с нелегким сердцем перед старым родным домом, и мне слышится едва ли не из вековой дали высокий и сладкий голос Петра Лещенко, звучащий из города Бухареста: «Моя Марусичка, моя ты куколка» – по приемнику «СВД-9» (точно помню название этого предмета моей зависти) из окна квартиры закадычного дружка Витьки Агарского, в доме с той стороны нашего дворового ристалища.

А сам Витька, живой (живой!), в очках с толстыми линзами, неузнаваемый и тот же самый, вечером, в антракте, приходит ко мне за кулисы, принимает как заслуженные поднесенные ему мои розы и с гордостью показывает красное удостоверение «Ударника коммунистического труда», выданное ему перед пенсией заводом, на котором еще до него трудился знатный слесарь-лекальщик, его отец. Династия! – сказали бы в брежневские времена.

Грустно! Шторка.

Я еще не стоял рядом со своей именной доской, и это ощущение мне неведомо. Но мне прислали ее фотографию. А вот моментальные фотоснимки моего города все проявляет и возвращает мне проявитель моей памяти.

Выходим на станции Таганрог с «Лесоповалом» и попадаем в неплотное окружение (не в столпотворение) нескольких видеокамер и радиомикрофонов.

– Как вам наш новый Таганрог?

– Замечательно! – говорю. – Но мне хотелось бы встретиться и со своим, еще тем Таганрогом. Стариковское, знаете ли.

Конечно, это не Помпеи, и я ходил кое-где по реальным, тем самым камням своего детства, но память о жутких годах – сталинские аресты, немецкая оккупация, безденежная судьба заштатного уездного города (мне всегда казалось, что «Ревизор» – это про Таганрог) – и еще нечеткие приметы нового как бы капитализма, – все это делало мой почти что чеховский город утонувшим в водах былого наподобие так и не разысканной Атлантиды.

Нет давно на базарной площади моей восьмой школы у стадиона «Динамо», но жив сам стадион, на котором в дни футбольных матчей мы лузгали жареные семечки подсолнуха, духовой оркестр играл фокстроты «Сумерки» и «Рио-Рита». Нет и белоснежного цирка – не тех, временных летних палаток «шапито» циркового конвейера, а нашего добротного, оседлого зимнего цирка со зверинцем, где трубили африканские длинноухие слоны и куда я иногда, удрав с уроков, пробирался с помощью знакомого рабочего в гулкую полутьму дневных репетиций.

Ведь не было у меня большей мечты, чем стать клоуном! В цирк приезжали вслед за пестрыми афишами иностранные гастролеры или наши хоть и доморощенные, но великолепные, с заграничными именами – «Шесть-Донато-шесть» (в кинотеатрах шел фильм «Два-Бульди-два») или «Клео Доротти». Старого цирка теперь нет, он исчез, как исчезают лилипуты в ящике иллюзиониста.

Кому, какому Горсовету помешало это чудо?

А потом я стоял на обрыве над морем.

Атака белых волн
Шумна и медленна, как при повторе,
Идет у берега и моря
Своя Гражданская война.
Атака белых волн на мост,
На эти лодки без хозяев!
Атака белых!
В полный рост,
Как в детском том кино «Чапаев».

Там мы учились мечтать и взлетать в мечтах над прозаической серостью обыденщины – приобщались к искусству.