Нетерпеливые

— Теперь я понимаю, — после долгой паузы сказала я со спокойствием отчаяния. — Ты ничего не скажешь, не так ли?.. Я уже слышу, как ты отвечаешь на вопросы Фарида обо мне: «Я отпустила ее провести день у Мины». И Фарид сразу же сочтет это естественным, поскольку меня «отпустила» ты; поскольку ты снизошла до такой щедрости… Да, ты боишься, и если ты солжешь в очередной раз, то лишь потому, что не хочешь допустить разрушения своего образа, в котором ты так комфортабельно, черт побери, устроилась… Не о безопасности я должна была говорить только что, а о проституции. И вдобавок самого худшего толка. Потому что дело именно в этом, — продолжала я, найдя наконец нужное слово, которым могла побольней ее уязвить, — ты не перестаешь проституировать ради восхищения мужчин, и в первую очередь бедняги Фарида… Как я понимаю тебя, ты не хочешь отказаться от такого положения. Оно имеет свои преимущества: безопасность, почет, а вдобавок — взгляды всех мужчин, по эту и по ту сторону ограды, которые, как ты воображаешь, неотрывно устремлены на твою пресловутую добродетель, как на знамя.

— Если во мне эти мужчины, о которых ты говоришь, обнаруживают лучшее, что есть в них самих, лучшее из того, о чем они мечтают для своих жен, своих дочерей или сестер, то моя жизнь не напрасна…

— Ты не святая, а лицемерка… И, чтобы окончательно удостовериться в этом, я сделаю вот что. Я не удовольствуюсь тем, что проведу с Салимом день; ты найдешь способ вывернуться перед Фаридом. Салим уезжает завтра утром. Я не расстанусь с ним до его отъезда. В твоем распоряжении целая ночь, чтобы либо прикрыть меня ложью, либо разжечь скандал… Теперь выбирай. — Помолчав, я добавила:- Но берегись, Лелла, потому что я выберу правду…

— Опомнись…

Теперь уже она умоляла. Бледная, она унижалась передо мной. Я победила, сказала я себе, но почему же на гребне победы так кружится голова, откуда эта неизбывная печаль?

— Опомнись. Прежде чем посеять смуту, подумай, будь осторожна. Не ломай ничего в этом доме, в этом порядке!

— Я предпочитаю беспорядок, ответила я без всякой иронии. — Я предпочитаю скандал. Чтобы хоть раз, единственный раз в этом доме во весь голос прозвучала правда!

— Ты нечувствительна к несчастью, к разочарованию других людей. Ты всего лишь эгоистка.

— Мы уже достаточно поговорили, — заявила я. Я ухожу.

Я вышла. Итак, вызов был брошен. И тем не менее — о беспечная молодость! — оказавшись снаружи и подставив лицо свежему ветерку, обегавшему темные улочки арабской части города, я чувствовала себя счастливой от близкой встречи с Салимом. Мне предстояло провести с ним весь день и всю ночь.

Глава XVI

Салима, похоже, угнетала мысль о предстоявшем отъезде. Я решила не обращать на это внимание. Я думала о том, что оставила позади. Если Лелла скажет Фариду правду, хватит ли мне храбрости вернуться завтра домой? Хотя, впрочем, завтра, казалось мне, никогда не наступит.

Все же я попыталась развеселить Салима. Я опасалась, как бы его печаль не омрачила остававшиеся нам часы. Мне хотелось для нас плотного, реального настоящего вдали от всех остальных.

Мы стояли, облокотившись на балюстраду. Впереди расстилалось море, а внизу, у наших ног, порт, местами кипящий, местами праздный. Я слушала, как жизнь в нем то бьет ключом, то довольно надолго замирает, чтобы потом снова встрепенуться. То был добрый приятель. Запрокидывая голову, я видела огромное ложе неба. И говорила, говорила, что взбредет в голову, из одного лишь удовольствия бросать в эту дикую голубизну свои слова и смех. Тогда Салим переставал хмуриться.

— Хорошо бы провести весь этот день в парке, — вздохнула я.

Спустя несколько минут мы направлялись к Опытному саду. Напитавшись его тенью и свежестью, мы вернулись оттуда вечером в переполненном трамвае. Все произошло слишком быстро: посещение зоопарка, где меня по-прежнему не оставляло ребяческое возбуждение и где Салим улыбался моим открытиям — но я чувствовала, что ему доставляет удовольствие показывать мне все это; с ласковой снисходительностью он приговаривал: «Да ты ничего не видела! Ничего!..»- молчаливая прогулка по той нескончаемой аллее… Мы неторопливо шагали; день начинал меркнуть; Салим взял мое лицо в ладони, оставаясь при этом очень серьезным.

— У тебя хватит терпения меня дождаться? — спросил он.

— Конечно, хватит, — ответила я, вымучивая улыбку: я с трудом противилась искушению уткнуться лицом ему в плечо и оплакать его отъезд, те часы, которые нам суждено потерять. Тут он заговорил:

— Теперь, когда тебе известно все о моем прошлом, я клянусь тебе, Далила, что отныне…

Он присягал на верность. Нет, на целомудрие — зачем бояться этого слова? Если чего и стыдиться, так это моей реакции на его слова, — реакции глупой, робкой овцы. Правда, я и в тот миг осознавала все благородство этого обета — меня смущала лишь его форма. Когда-нибудь, гораздо позже, став женщиной — его женой, — я наверняка вспомню и буду признательна ему за это. Но сейчас я нуждалась только в одном: чтобы он был рядом.