Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

Итак, после Февраля власть в России получила интеллигенция, она рьяно взялась за дело, но уже первое препятствие, оказавшееся на пути правительства в лице Советов, легло непреодолимым бревном на ее пути.

Интеллигенция, десятилетиями упражнявшаяся в критике, не привыкла самостоятельно принимать, а главное, претворять в жизнь нужные решения. К тому же никто не желал взять на себя ответственность за непопулярные решения, а потому уже вскоре Советы стали не тормозом демократической революции, а катализатором взрыва революции социалистической.

Создалось не то чтобы двоевластие, а скорее полное безвластие. Правительство оказалось слишком «интеллигентным», слишком нерешительным и демократичным до оскомины.

… При полном отсутствии законов, соответствующих новому этапу российской истории, Временное правительство стеснялось власть употребить и тратило драгоценное время на «убеждение» враждебно настроенного Совета. Именно Советы явились тем рупором народной демагогии, через который вылетели на ветер все, даже потенциальные, возможности нужных стране преобразований. Советы полностью парализовали деятельность правительства и значительно облегчили приход большевиков к власти, ибо «социалисти-ческие начала Февральской революции» были заложены уже в партийной принадлежности депутатов: подавляющее их большинство – это эсеры, меньшевики и большевики. При таком составе Совета удержать Февральскую революцию в рамках буржуазной демократии было нереально.

Нельзя сказать, что в правительство входили люди случайные, «временные». Это было бы несправедливо. Большинство министров были классными специалистами, людьми интеллигентными и глубоко порядочными. Не в чем упрекнуть А.И. Гучкова, И.В. Годнева, М.И. Терещенко, А.И. Коновалова, Н.В. Некрасова, А.И. Шингарева, П.Н. Милюкова, С.Ф. Ольденбурга, А.С. Зарудного, Ф.Ф. Кокошкина, А.В. Ливеровского, М.И. Скобелева и др. Не их вина в том, что за «февралем» последовал «октябрь». Они, как это часто случается, оказались всего лишь политическими заложниками рокового для России разворота истории.

Однако два человека из правительства и в этих условиях умудрились натворить массу непоправимых глупостей. Это Г. Е. Львов и А. Ф. Керенский.

… Уже первые шаги правительства Г. Е. Львова, сделанные по личной инициативе премьера, отдавали настораживающим революционным романтизмом и предельной недальновидностью: не создав новых органов управления, он дезориентировал старые, что незамедлительно привело к полной потере управляемости громадным хозяйством страны; упразднил полицию, заменив ее на милицию, куда поспешили записаться многие бывшие рецидивисты, выпущенные на свободу по случаю торжества революционной демократии. Россия, как известно, быстро замечает слабину власти. Здесь же все было предельно ясно: власти просто нет, все сойдёт безнаказанно. И сходило.

Что касается А. Ф. Керенского, фигуры предельно одиозной и широко известной, то достаточно вспомнить его роль в августовском выступлении генерала Л. Г. Корнилова, когда у России оставался последний шанс не допустить большевиков к власти, чтобы выцвел и вылинял весь пафос псевдодемократической риторики этого премьера. «Самое черное пятно в его кратковременной карьере – это история его отношений с Корниловым», – писал В. Д. Набо- ков [393].

Нельзя сказать, что русская интеллигенция была в восторге от пришедших к власти демократов. Многие из них были очень хорошо знакомы еще по думским речам и успели изрядно поднадоесть. Но «если не их будет сейчас власть, – записывает в своем дневнике 28 февраля 1917 г. З. Н. Гиппиус, – будет очень худо России. Очень худо» [394].

До какого взлета нетерпимости была доведена страна, сколь безоглядна была неприязнь к Николаю II, с личностью которого связывались все тяготы и невзгоды жизни, что даже разум государственных деятелей порой застилал густой туман недомыслия. Ф. Ф. Кокошкин, государственный контролер в правительстве А. Ф. Керенского, сказал в одной из речей, что нельзя одновременно быть с царем и быть с Россией [395]. Это уже переходило грань любых приличий, выводило демократическую мысль в пространство нравственного и правового беспредела. Ведь совершенно ясно, что лишать страну того, с чем она жила тысячу лет, да еще лишать в лихую годину, значит выбить последнюю опору, еще как-то поддерживавшую хотя бы моральный дух людей, и превратить страну в клокочущее, неуправляемое и озлобленное на всех и вся бесструктурное месиво.