Нетленный прах

В следующий вторник я отправился в клинику. С тех пор как, ожидая рождения моих дочерей, я проводил там долгие ночные часы в томлении и тревоге, мне, если я оказывался там вечером, сразу становилось не по себе. Тем более что местом встречи, воскрешавшим в памяти давние дни и заставлявшим переживать их вновь, назначен был кафетерий на первом этаже: помещение без окон, которое заполнялось в определенные часы двумя видами посетителей – либо родственниками пациентов с тревогой, застывшей на лицах, как маска, либо докторами и сестрами, ко всему привычными и порой циничными. Когда, опоздав на две минуты, появился Бенавидес, я увидел, что прошедшее время прошло ему не даром, и тут же припомнил, по каким причинам уважение, с которым я относился к нему, граничило с восхищением: на этом усталом лице свой след оставило не только время, но и чужое страдание – отпечаток той сверхурочной работы, на которую он подрядился уже очень давно и которая заключалась, главным образом, в пребывании у одра умирающих. Бенавидес был в белом халате и держал в руке книгу в зеленом переплете; по пути к столику, где я ждал его, ему пришлось четырежды поздороваться с посетителями, поднявшимися, едва он вошел в стеклянные двери кафетерия, и всех четверых он приветствовал с одинаковой усталой сердечностью, доброжелательно пожимал им руки, однако плечи его по-прежнему были согнуты под невидимым бременем. Он теперь носил очки без оправы, и если бы не ярко-красные дужки и перемычка на носу, казалось бы, что у него перед глазами плавают два стеклышка.

– Вот, принес вам, – сказал он, усаживаясь.

Название этого университетского издания вгоняло в дрожь: «Глядя смерти в глаза. Восемь перспектив».

– Что это? – спросил я.

– Тема с вариациями. Тут мнения философов, теологов, литераторов – тех, словом, кто может вас заинтересовать. В качестве врача высказался и ваш покорный. – Он сделал застенчивую паузу и добавил: – Ну, мало ли, пригодится глаза ткнуть, если нечего будет читать.

– О-о, спасибо вам большое, – сказал я, и сказал искренне (что бывает при получении книги далеко не всегда). – Послушайте, Франсиско, когда мы в последний раз с вами виделись…

– Восемь лет назад? И будем говорить о том, что было так давно? Нет, Васкес, это пустая трата времени. Поговорим лучше о важном. Например, расскажите, как поживают ваши девочки?

Я рассказал. Покуда мы стояли в очереди, покуда возвращались к столику и приступали к еде, я, не вдаваясь особенно в подробности, рассказывал об опыте отцовства, с каждым днем дававшегося мне все труднее, и о том, с какой сладкой тоской я иногда вспоминаю первые дни, когда единственные препоны чинила мне медицина. А теперь моим дочерям противостоит мир, хитровывернутый мир, умеющий навредить всем и каждому, и даже среди ровесников моих дочерей найдется множество тех, кого мир покалечил навсегда. Рассказал про последние годы в Барселоне и о решении вернуться в Колумбию. О том, какое впечатление произвел на меня родной город спустя шестнадцать лет, и о странном ощущении частичной чужеродности: я чувствовал себя не в полной мере здешним, как раньше, в Барселоне, и не вполне посторонним; и еще сказал, что именно эта вот причудливая заграничность и позволила мне вернуться, потому что я всегда подпитывался ею. С другой стороны, город предстал мне враждебным, нетерпимым и колючим: и не в пример тому, что было тут, когда я уезжал, теперь насилие исходило не от каких-то определенных лиц, объявивших войну горожанам, нет, теперь оно гнездилось в них самих, и все обитатели Боготы, казалось, снарядились в собственный крестовый поход, все воздевали перст указующий и осуждающий. Когда же это произошло, – спросил я Бенавидеса. Когда мы сделались такими? По нескольку раз на дню меня терзала уверенность в том, что граждане Боготы, если б только могли, без колебаний нажали бы некую кнопку, способную стереть с лица земли всех, кто им ненавистен – атеистов, рабочих, богатых, гомосексуалов, чернокожих, коммунистов, предпринимателей, сторонников действующего президента, сторонников президента бывшего, фанатов «Мильонариос» и фанатов «Санта-Фе». Фундаментализм в великом множестве своих ипостасей пропитал город своим ядом, и он сочится и течет, как нечистоты по сточным канавам; хоть и кажется, что жизнь идет обычным порядком и горожане по-прежнему находят прибежище и отраду в объятиях друзей, в постелях возлюбленных, и остаются отцами, сыновьями и братьями, мужьями и женами, и отрава никак не подействовала на них, ничем не повредила, а, может быть, ее и вовсе нет. Но есть чудесные люди вроде Франсиско Бенавидеса, который каждый день часами держит руку смертельно больных и говорит с ними о наилучшей из возможных смертей, и никогда не боится привязаться к своему подопечному, и не жалеет ни чувства, ни сочувствия, стараясь не думать, но одновременно и трезво сознавая, что развязкой этих отношений может стать только печаль.