Нецелованный странник

«Ну что же ты остановился? – услышал я почти над самым своим ухом её голос. – Или испугался? Может, хочешь вернуться?». Я оглянулся на голос и ничего не увидел кроме густой непроницаемой темноты. Вдруг из мрака материализовалась белая, как мел рука и коснулась моего плеча. Я отшатнулся и чуть не свалился с крохотной площадки в воду. Но рука, крепко ухватив моё плечо, удержала меня на месте, а её живая теплота и знакомый голос, прозвучавший из мрака, рассеяли страх: «Не бойся, иди за мной». Повинуясь голосу и манящему движению руки, я окунулся в темноту и оказался в довольно тесном коридоре. Ни зги не видя вокруг, я шёл, влекомый тёплой девичьей рукой, всё дальше и дальше вглубь пещеры, пока повелительный Надин голос не остановил меня: «Стой, подожди тут, я зажгу свет». Через мгновение чиркнула спичка, и я на секунду ослеп от её показавшейся мне очень яркой после густого плотного мрака вспышки. Когда зрение восстановилось, я увидел Нади со свечой в руке. В слабом мерцающем свете моя скрипачка казалась ещё прекрасней. Тусклый огонёк не мог осветить всего пространства пещеры, должно быть довольно обширной, и выхватывал у мрака только её лицо, плечи и грудь в окружении чёрной бездны, что придавало облику девушки какой-то мистичности и загадочности. Нади не спеша направилась куда-то в сторону, и вскоре темноту разбавил ещё один маленький неуверенный огонёк, потом ещё один, и ещё один. В конце концов, всё помещение осветилось множеством живых светляков, каждый из которых был мал и слаб, но все вместе они достаточно ярко освещали довольно большое и очень уютное помещение. Никаких сундуков с сокровищами здесь, конечно же, не было, но для скромного одинокого странника это пристанище показалось бы, наверное, царским чертогом, настолько уютно и со вкусом оно было обставлено. Несомненно, хозяйка этого убежища проводила здесь много времени и любила оставаться одна вдали от жестокого суетного мира, наедине со своими призрачными мечтами и фантазиями.

«Я хочу, чтобы ты написал мой портрет здесь. Это и есть то желание, которое я загадала». Она пристально смотрела на меня по-детски умоляющими глазами, которым нельзя, невозможно отказать: «От тебя только зависит, сбудется оно, или нет». Только тут я обратил внимание на большой, крепко сбитый мольберт с огромным, почти в человеческий рост холстом. Рядом на маленьком столике лежали кисти, краски и палитра. Я не знал, что ей ответить: «Но я не могу… я не художник… это ошибка… я не тот, кого ждал твой отец…». «Ты тот, кого ждала я, а значит, ты художник, – перебила она меня твёрдым, уверенным голосом. – Не сомневайся, пиши, у тебя всё получится, я это знаю». Я подошёл к мольберту и оглядел пугающий своей девственной белизной холст. «Подожди, – она подошла к стене и сняла с неё висевшую там скрипку. – Я хочу, чтобы ты написал меня со скрипкой. Я буду играть, а ты пиши».

Она закрыла глаза, подняла смычок и нежно опустила его на струны инструмента. Пространство пещеры наполнилось звуками музыки, тем самым плачем, который привёл меня к чугунным воротам её дома, который, дразня, играл со мною в прятки и, в конце концов, помог найти в глубине парка мою любовь. Сила музыки росла, развивалась и вскоре завладела всем вокруг – не только самой пещерой, но и парком, и домом, и всем миром, всей вселенной. Не было, должно быть, во всём мироздании ни одной, даже самой крохотной, самой отдалённой частички, которая бы не дрожала, не вибрировала бы в ритм музыки. Трепетная, нежная скрипка, словно юная дева-невеста в объятиях первой ночи любви отдала всю себя без остатка опьяневшему от счастья красавцу-смычку, и тот делал с ней всё, на что была способна его молодая, возбуждённая фантазия. А она послушно, как преданная рабыня, исполняла все его безудержные прихоти, предав себя в великую добровольную жертву огромному чувству неиссякаемой любви. В этом, наверное, притягательная сила искусства – в добровольной жертвенности и жертвенной вольности. А когда последний, как бы предсмертный стон скрипичной плоти пронёсся под сводами пещеры да, вырвавшись наружу, растёкся по небесной тверди, истратив все до капельки силы, накопленные безмятежной юностью, когда он обессиленный рухнул с высоты вниз и, скользнув по водной глади озера, успокоился, умолк где-то в глубине его, когда, исчерпавший свою силу смычок, опустошённый внезапно нахлынувшей, неудержимой горячей волной, припал к ногам юной скрипачки и стих, когда ни один звук более не нарушал торжественной тишины, в этот самый миг недавно ещё мертвенно белый, холодный холст заиграл, задышал, ожил под волшебным действием живительных красок.

Нади отложила скрипку и тихо, на цыпочках, чтобы не нарушить торжественности момента, подошла к портрету. Она долго молча смотрела, не отрывая взгляда от полотна, затем, повернувшись ко мне, произнесла: «Я никогда не видела ничего подобного. Ты настоящий, слышишь, взаправдашний художник, Аякко. Теперь я окончательно убеждена, что ты – Аякко, ты тот, которого я ждала». «Ты та, которую я искал. Дивная Нади».