Нецензурное убийство

Когда Зыга наконец перестал думать о расследовании, он почувствовал, что водка взяла свое. Пошатнувшись, он провалился в глубокую лужу и ощутил в горле вкус желчи. Доплелся до моста через Быстрицу. Мост был уродливый, но прочный, стальной. Не то что деревянный на Пилсудского, который самые тяжелые фургоны преодолевали с трудом. Однако Мачеевскому казалось, что в эту ночь ветер умудрился раскачать пролет. А потом морская болезнь настигла его окончательно. Он снял шляпу, чтобы не свалилась в воду, и перегнулся через перила.

Зыга еще долго откашливался и сплевывал в реку, но в результате почувствовал себя лучше. Он захохотал сам над собой, поднял голову и заревел во весь голос:

Теки Быстрица до Вепша
Тра-та-та-та-ра-рай!
А «Униа Люблин» наша
В каждом матче, побеждай…

Где-то впереди, близ фольварка на Рурах, разлаялись собаки. Слева всполошенный фраерок швырнул наугад картофелиной в пустоту. Зыга поплотнее натянул на голову шляпу, поднял воротник пальто и двинулся вперед.

Не прошел он и ста метров, как лай сделался громче, а на дороге замаячили светящиеся в темноте глаза. Это были не фольварковые псы, а какая-то бродившая по лугам стая бездомных. Зыга враз протрезвел. Он попытался ретировался в сторону моста, но было уже поздно. Несколько дворняг подскочили к нему, яростно рыча. Мачеевский выхватил из кобуры револьвер, но прежде чем он успел выстрелить, самый остервенелый из одичавшей своры вцепился ему в полу пальто. Зыга отступал, все время целясь в кудлатую голову, однако в тусклом свете луны ему казалось, что он видит два, а то и три дула. Все они постоянно дрожали, и постоянно какое-то одно было направлено не на пса, а Мачеевскому в ногу.

Дворняга вцепилась зубами в рукав, но младший комиссар сумел заехать ей прикладом — сначала по твердому лбу, потом в нос. Пес, заскулив, отскочил, но уже подбегали двое следующих. Зыга выстрелил раз, второй, третий. Глаза одной из дворняг потухли, послышался пронзительный скулеж, а остальные куда-то ретировались — наверное, в сторону ипподрома и конно-спортивного клуба.

Зыга бежал, думая только о том, чтобы держаться дороги. В фольварке кто-то зажег свет, где-то хлопнули двери, но младший комиссар миновал постройки и добежал до мощеной улицы. Он ни разу не думал, что зрелище уродливых одноэтажных домишек и маячащей за ними глыбы кирпичного завода когда-нибудь будет ему приятно. Только теперь он спрятал оружие и, тяжело дыша, достиг пустой в это время автобусной остановки. Облокотился о столб, дрожащими руками вытащил папиросу, но едва зажег спичку, ветер тут же задул слабый огонек.

Среда, 12 ноября 1930 года

Мачеевский открыл глаза еще до того, как зазвонил будильник. Горло у него пересохло и задубело, будто сапожная колодка, в висках ломило. Он оглянулся на книжный шкаф с кое-как расставленными книгами, проверил, в состоянии ли прочитать титулы на корешках, даже когда они стоят вверх ногами. Всё оказалось в порядке: похмелье он контролировал.

В ожидании, пока зазвонит будильник, такой же назойливый, как телефон на его столе в комиссариате, он обводил взглядом комнату. Зофья ненавидела эту нору, ничего удивительного, что она воспользовалась первой же возможностью, чтобы удрать. Хотя и выдержала с ним почти два года, пытаясь цивилизовать мужа. «Ты скоро получишь повышение, Зыга, а мы живем, как банкроты», — повторяла она снова и снова. Потом они начали ссориться по всякому поводу и вообще без повода и наконец перестали разговаривать совсем. Начальство Мачеевского косо смотрело на разводы, но не было бы счастья, да несчастье помогло: через полгода после того, как Зофья сбежала с любовником, ее доконала чахотка. Таким образом, Зыге не пришлось продавать безобразный дом, оставшийся от тетки, и вместо аморального разведенца он стал закаленным судьбой вдовцом. А несколько месяцев спустя — младшим комиссаром и начальником отдела.

Размышления оборвал яростный звон. Мачеевский прихлопнул будильник, а когда тот замолк, спустил ноги с кровати, нащупывая тапки. И не сразу обнаружил, что тапки далеко, под самым окном. Ноги мгновенно заледенели. Зыга принялся растапливать печь.

Он любил утреннее похмелье. Тогда он мог выключить не только будильник, но и сидевшего в нем полицейского. Подбрасывая щепки в огонь, Зыга думал о приятном: что на кухне должно было остаться еще несколько яиц, четвертушка не слишком черствого хлеба и уж точно — кофе и сахар. А если он не ошибся в расчетах, то, может, даже чуть-чуть молока. Но когда он оторвал листок календаря, чтобы оживить им угасающий огонь, наступило неприятное отрезвление: была среда, а в среду приходила Капранова, чтобы навести в его жилище хоть какой-то порядок. Если бы Зыга предупредил ее заранее, баба повыпендривалась бы, но заявилась в четверг. Только у него раньше это совершенно вылетело из головы.