Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

«Так вы полагаете, это шарлатанство? Но ведь шарлатаны были всегда, а подобной живописи не было. Чем же тогда, Михаил Михайлович, вы объясняете её появление?»

Первый помощник слушал и посмеивался. Первый мудро считал этот разговор баловством, тратой времени. А вот у Рогова недоставало здравомыслия промолчать или отделаться шуткой. Все слишком всерьёз воспринимает— стармех честно критиковал себя за эту тяжеловесность, за свое внутреннее неизящеетзо, что ли, но легко не мог.

А вот сейчас контрдовод пришел: «Шарлатанство, как все в мире, развивается», — но пришел с запозданием, причем ни на какую-то там минуту — на сутки. В спорах со старшим помощником Рогов неизменно терпел поражения…

Второй рейс делал чиф на их пароходе, и второй рейс длился между ними этот затаённый поединок. Самое же поразительное, самое необъяснимое для Рогова заключалось в том, что он не мог взять и просто отмахнуться от чифа: в нем жила удивительная потребность что-то чифу доказать. Доказывал, спорил, но то, что он доказывал вслух, словами, и то, о чем они вслух спорили, было не главным предметом их разногласия и спора, а что же тогда было главным предметом их разногласия и спора, он не знал. Он негодовал, отстаивал, ругался, и это не было притворством, но в глубине души он был тих и за себя спокоен. Он знал, что он не то что умнее чифа, но понимает и ведает то, что высокообразованный чиф не понимает и не ведает.

Антошин произнес что-то — губы зашевелились, а все другое неподвижным оставалось, вся белая фигурка. Секунду назад етармех не слышал струи, но едва чиф заговорил, она прорвалась, заглушая, и одновременно он увидел внутренним взором и эту сверкающую струю, и свою лоснящуюся под солнцем мокрую загоревшую спину, и каскад брызг, что разлетались от нее. Он подождал и вышел из струи — неторопливо и грузно, плоско ступая подошвами по скользкому брезенту. Присел на корточки, так что вода теперь до шеи доставала и, волнуясь от теплой струи, щекотала шею.

— Как вкусно вы «купаетесь!

— Присоединяйтесь, — ответил Рогов, распуская по поверхности красные руки.

Три долгих прощальных. гудка протянулись в воздухе. «Ваганов»? —подумал Рогов и встал. «Боцман Ваганов» пятился от них кормой, на малых оборотах, на самых малых. На удаляющейся палубе сновали тонконогие матросы в шортах. Ноздреватой горой громоздился сухой трал. Неправдоподобно медленно ползал черный. пес—маленький, как галка. Не ползает он, понимал Ротов, носится, чуя близость траления и свежей рыбы, и не такой уж маленький он, но эта уменьшенная расстоянием, замедленная расстоянием бесшумная игрушечная картина странно соответствовала зною и тропикам. Казалось, три прощальных гудка и не звучали никогда — пригрезились.

Стармех вспомнил об Антошине и «спохватился, что чересчур долго, чересчур с интересом глядит — и это моряк, который плавает уж четверть века! Буркнул:

— Быстро отшлепали. — И двумя руками зачерпнул воды, швырнул в разгоряченное лицо.

— Быстро, говорите? — с иронией, уличает. Все, дескать, зависит от угла, под которым смотришь на предмет— они уже говорили об этом, не раз. Причем здесь угол! Суда простаивали, и мы вынуждены вкалывать без передышки — разве это не достойно восхищения? С любой точки зрения! С любой!

Рогов замолк. Опять не выдержал, сорвался — мальчишка! Когда наконец он научится владеть собою! Сжал губы, мокрыми ладонями провел по волосам — короткому седеющему ёжику.

— Так вы не представляете иной точки зрения? — Чиф так и не пошевелился ни разу, головы не повернул. Вы нервничаете, вы горячитесь, а мне хоть бы хны. Идиот! — да он просто обгорит: можно ли с его бледным телом торчать столько (и неподвижно!) под тропическим солнцем! — Увы, Михал Михалыч, такая точка зрения возможна. Представьте индивидуума, который ничего не смыслит в наших земных делах. Марсианина, например.

— На Марсе нет жизни.

— Ну хорошо, не устраивает марсианин— пусть будет обыкновенный, земной музыкант. Всю сознательную жизнь он занимался музыкой, только музыкой, и вот, представьте, оказался здесь, на промысле. Что он увидит? Огромные корабли, фантастическая техника, шум, неразбериха. Зачем все это, подумает он. Для чего лезут из кожи вон все эти люди? Вероятно, здесь решаются судьбы мира — а чем ещё можно оправдать такое нечеловеческое напряжение? Отнюдь! Конечная цель всего этого — ломтик жареной трески. Вы представляете, как изумится наш музыкант? Вот вам иная точка зрения.

А тело по–прежнему не шевелилось, и уже не белым казалось стармеху— нежно–розовым, того красивого ровного цвета, какой предвещает волдыри. А чиф — все о своем дурацком музыканте: вот если музыкант работает день и ночь, не спит и не ест — это понятно, он рождает гармонию… Стармех перебил:

— Черт вас побери с вашей гармонией! Обгорите, как куропатка. Лезьте в воду или ступайте наденьте что-нибудь.

Чиф смолк, точно выключили. Лицо Рогова пылало, как расплавленная сковородка. Он смочил его водой. По радио приказали вирать концы, живее вирать, и это вдруг успокоило стармеха.

— Тропики же, — сказал он примирительно. — В момент сожжетесь.