Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Смешно, что приходится объяснять такое — не салага ведь, старший помощник капитана, не одну тысячу миль наплавал. Экватор пересекал — неужто нет? Рогов окунулся с головой, потом встал на ноги, разжмурил мокрые пеки (мгновенная радуга) и остолбенел: на чифе не было очков. Выпуклые голые глаза. Неподвижные. Голубые. Голые. Все запротестовало в стармехе— он не сказал и не сделал ничего такого… Стыдно было смотреть на голые глаза, он юрко отвернулся, заплескался, зафыркал.

Когда через минуту чиф опасливо влезал в воду, очки на нем уже были.

3

Двое матросов, один в татуировке, с шумом и брызгами ворвались в бассейн. Стармех попятился в угол. Матросов не знал — новые: что ни рейс, на треть обновляется команда. Ещё бы! Поработай-ка в таких условиях, а сумасшедших денег, какие раньше были, теперь нет, грузчик на берегу больше имеет. А там — дом, выходные, жена под боком… Несправедливо.

Чиф забился в другой угол, напротив — из воды по–лягушачьи торчала неподвижная круглая голова в очках. Так и жались они по углам, а в середине бесились матросы.

Рогов подпрыгнул, подтянулся с трудом, сел. На швартовку шел «Альбатрос», отжимное течение заносило нос — круто, аж судно разворачивает. Успеют подтянуть? Не океан — озеро, гладь, стыдно не (пришвартоваться с первого раза. И тотчас сказал себе строго: для него, глядя из бассейна, нет ничего проще, чем поставить одно судно бортом к другому, а каково капитану «Альбатроса»? Течение, остойчивость, манёвренность машины — сколько разного учесть надо! «Все зависит от точки зрения…»

Посмотрел на Антошина — сквозь брызги и суету барахтающихся матросов. Чиф выпрямился в своем углу, по–бабьи обмывал ладошками белое тело. А дальше, на втором плане, три сгорбленных матроса в шортах волокли по корме что-то тяжелое. Черепаха! —догадался Рогов, ещё не увидев. Проворно соскочил, зашлёпал туда, торопясь. В спешке ступил босыми ногами на сухое, охнул, обжегшись, подпрыгнул, перескочил туда, где мокро. Осторожный, держался теперь воды, которая струилась и растекалась по палубе; сбежав со ступенек, круто поворачивала к правому борту: крен. Стармех растерянно остановился. Несколько метров раскаленного железа отделяли его от черепахи.

— Живая? — крикнул он, по радио заглушило. С «Альбатросом» не клеится?

Матросы бросили ношу, пот вытирали. Четвертого механика увидел и обрадовался стармех.

— Сурканов! — окликнул грозно, и тот неспешно повернул — свое черное лицо. — Живая, я спрашиваю?

Сурканов, цыган проклятый, ослепительно улыбнулся— плевать, что с ним стармех разговаривает, непосредственный начальник.

— Жареная черепашина будет, Михаил Михайлович.

И тут Рогов увидел, как дёрнулся и подтянулся серый черепаший ласт. Живая! Беспомощно оглядел — сперва пышащее жаром пространство перед собой, затем босые свои ноги. Сандалии и вся одежда — наверху, на шлюпочной палубе; пока поднимешься… Да и как поднимешься? — там теперь тоже плавится все. Старый чурбан! Не терпелось ближе взглянуть на живую черепаху — на транспортных судах это гостья редкая. В отчаянии перетаптывался в теплой, как чай, струящейся воде.

— Вы что с ней делать собираетесь?

Сурканов скалил зубы.

— Жарить.

Черепаха подтянула второй ласт, трудно стронулась с места.

— Так она ж живая!

Опять радио залаяло. Блестя зубами и глазами, Сурканов полоснул горло ребром черной ладони. А тем временем огромный, обросший ракушками панцирь неуклюже разворачивался на месте.

— Живодёр, — сказал Рогов, когда радио смолкло. — Цыган проклятый.

Сурканов смеялся.

— А какой нож у меня, Михал Михайлович!

По ступенькам размеренно спустился чиф—мокрый, белый, в резиновых синих шлепанцах. На пылающей палубе отпечатывались один за одним мокрые следы. Рогов глядел на них с завистью; нельзя ли перебежать но ним? — но следы тотчас испарялись. Антошин приблизился к черепахе, и она замерла вдруг, втянув голову.

И тут Рогова осенило. Он взлетел наверх, схватил тяжелый, трепещущий от напряжения шланг и, предупредив окриком, направил струю на корму. Чиф недоуменно обернул к нему свои темные очки, отошел спокойно, и матросы отошли, а Сурканов, цыган проклятый, сиганул под струю. Рогов обеими руками удерживал дрожащий шланг. Пусть барахтается, это же праздник для тела, когда оно спеклось и изныло все под тропическими лучами, и тут вдруг — дождь среди сумасшедшего солнца. Живой мост протянулся между мокрыми ладонями Рогова и красивым маслянистым телом, что ликовало и блестело в сверкающих брызгах.

Бассейн опустел — все внизу были.

— На старуху! — крикнул Сурканов, захлёбываясь, но лица не отворачивая. — На старуху, Михал Михайлович!