Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ

Казалось, сама суть моего бытия вдруг задрожала, рассыпаясь в прах. Я пытался работать, но весь день до самого вечера, пока Сай не пришёл забрать потроха, всё валилось из рук. Капли воды на черешнях сверкали передо мной, ослепляя. Мне не давало покоя ощущение необратимости происшедшего. Я снова и снова вспоминал плечи шагавшей под дождём девушки, вспоминал с трепетом. Извиняться было уже поздно, и, поужинав, я принялся есть черешни, ел одну за другой, но вкуса, к своему ужасу, так и не почувствовал. И всё думал о том, что ждёт меня, если история дойдёт до ушей Маю.

На следующий день в обеденный перерыв я набрался смелости и пошёл на первый этаж вернуть стеклянное блюдо, но дверь мне открыл неизвестный молодой человек с внешностью уголька. Я оторопел. Была ли Ая в комнате, или нет, я так и не понял. Я вышел из дома, и воздух показался мне ещё более зловещим, чем в тот полдень. Я шёл, не в силах избавиться от ощущения, что в каждом закоулке прячутся неотступно следящие за мной глаза.

10

— Дядь, ты самолётик мне сделал?

В комнату вошёл Симпэй. В прошлый раз я обещал ему сложить самолётик, но бумажка — очевидно, обёртка от чего-то — лежала на том самом месте, куда он её положил. Симпэй мельком взглянул на бумажку, затем, так же мельком, на меня и молча вышел из комнаты.

Я сложил ему самолёт. Набор пастели из двенадцати цветов и альбом для рисования я приобрёл, чтобы его порадовать. Но толку от этого теперь, пожалуй, не будет. Я невольно начал прикидывать различные отговорки, чтобы оправдать себя перед ним. Понимая, что это — подлость. Что я безвозвратно превратился в пройдошного взрослого.

Я достал из стенного шкафа купленные пастели и некоторое время разглядывал аккуратный ряд из двенадцати мелков. Я выбрал пастель потому, что вспомнил, как приятно мне было в детстве неожиданно получить в подарок от тётки как раз такой набор. Однажды я рассказал о своих воспоминаниях приятелю. «Неужели? — сказал он мне в ответ. — Я тоже страшно любил пастель! Удивительная всё-таки штука!» От пастели почему-то становится веселее на душе.

Однажды на уроке рисования в младших классах я нарисовал пастелью цветок ириса, и мой рисунок, уж не знаю почему, был отправлен от имени всех японских школьников младших классов в Белый Дом в подарок генералу Дуайту Дэвиду Эйзенхауэру по случаю его вступления на пост президента Соединённых Штатов Америки. Хотя американская оккупация к тому времени уже кончилась, в обществе всё ещё оставалось ощущение, что Япония — государство вассальное. Я помню, что взрослые обсуждали что-то с газетами, повествующими о моём рисунке, в руках. Именно тогда я познал сладость славы. И её яд. Для меня, тогда ещё ребёнка, всё это было полной неожиданностью.

Двадцать лет прошло с тех пор, и та история с рисунком стала лишь мимолётным воспоминанием на фоне моей жизни в этой убогой конуре города Ама, но уже то, что я всё ещё вспоминаю её, показывает, насколько глубоко впитался тогда в моё сердце яд.

В поисках мальчика я спустился по лестнице и вышел на улицу. В переулке его не было, из чего я заключил, что он в комнате, но идти за ним туда как-то не решился. Решив отказаться от поисков, я пошёл прогуляться до пустыря за домом, и как раз там мальчуган и оказался. На пустыре были свалены строительные материалы, и Симпэй стоял у одной из поставленных на попа дренажных труб и, встав на цыпочки, глядел внутрь. Я остановился в двух шагах от него. Он испуганно оглянулся, и я спросил:

— Чего там у тебя?

— Чтоб не смотрел, понял? — накинулся он на меня с совершенно неожиданной яростью в голосе.

— Гляди, — сказал я и пустил бумажный самолётик, который был у меня в руке. «Ух ты!» — воскликнул Симпэй и пустился вдогонку. Я воспользовался этим и заглянул в дренажную трубу. На дне оказалась прижавшаяся к земле жаба. Подняв самолётик, Симпэй обернулся и крикнул:

— Дядька, подглядел небось?

— Чего подглядел?

— Жабу!

— У тебя там жаба что ли?

На лице мальчика показалась досада, словно он понял, что проболтался.

— Дай тогда дядьке тоже поглядеть.

Симпэй подбежал ко мне и поднял руку, словно пытаясь защитить трубу от меня. Жаба была размером с человеческую голову, не меньше.

— Дядь, помрёт она, если ты подсмотришь.

— А?

— Чтоб не глядел, понял? — выкрикнул Симпэй в исступлении и широко расставил руки. Сколько дней эта жаба провела в заключении в дренажной трубе — не знаю, но теперь, поскольку я увидел её, жить ей осталось недолго. Симпэй стоял, расставив руки, решительно сжав губы.

Я вернулся в комнату и снова приступил к разделке требухи. Вошёл Симпэй.

— Дядька, чтоб не говорил никому, понял? Чтоб Ая ничего не узнала.

— О чём это?

— Да о жабе!

— Не скажу. Я ж и не видел ничего.

На лице его, наконец, показалось облегчение.

— Это ты её в трубу, что ли, положил?

— Угу. Своими руками словил.

— Ого! И большая она у тебя?

— Громадная. Вот такая, — сказал Симпэй и расставил руки, показывая размер.

— Дай мне тоже разок взглянуть, а?

— Нельзя тебе смотреть, дддь. Помрёт.

— Чего помрёт-то?

— Чего-чего… Поглядишь на неё, вот и помрёт.