Неудавшееся двойное самоубийство у водопадов Акамэ

Но ещё больше меня тревожила беда, которая, как мне показалось во время разговора с тётушкой, постигла девушку. Каждый раз, увидев её, я пытался прочитать в её лице хоть что-то, напрягал каждый нерв, стараясь не пропустить ни единой мелочи. Но она, казалось, была совершенно спокойна. Быть может, тётушка была права, и сама Ая действительно ещё ничего не знала? Что касается тётушки, то она, разумеется, эту тему с тех пор не поднимала. Её лицо хранило обычное непроницаемое выражение, и всё же я чувствовал во время её приходов, что она настороженно наблюдает за мной.

Шли дни, и со временем мне стало казаться, что события того вечера привиделись мне в дурном сне. В то же время, поскольку приход её был для меня полной неожиданностью, я понимал — что-то столь же непредвиденное может снова случиться в любую минуту. Что же заставило её прийти ко мне в тот вечер? Была ли то жалость? Или любовь? Скорее всего, ни то, ни другое. Я с трепетом вспоминал то, как она сбросила туфли и перешагнула порог моей комнаты. Мне казалось, что в ней скрывается ещё одно существо — босое, ужасное… Её трусики всё ещё мёрзли в моём холодильнике.

Опершись спиной об этот холодильник, я сидел вечером, вдыхая душный воздух конца июля, глядя пустыми глазами перед собой, и вдруг почему-то вспомнил, как увлёкся в старших классах бабочками и провёл лето, упоённо бегая с сачком в руках по холмам. Пленённый красотой, я любил этих существ любовью одиночки и познал высшее счастье в тот день на горе Сэппико, когда в моём белом сачке забилась прекрасная «парантика сита». Я ловил их и булавками накалывал рядами, труп за трупом, в коробку под стекло. Я был некрофилом. «Оцутаигана, уротанриримо…» — раздались в соседней комнате звуки то ли сутры, то ли заклинания. Я заметил ещё раньше, что за стенкой резвилась очередная пара, но шалава, твердившая это странное заклинание, не приходила уже несколько недель. Рисуя в воображении ласки того вечера, я тихонько подпел: «оникутагиная-я, коцунатигухи-и…»

На углу переулка с унылым видом стоял Симпэй.

— Дядьк, а дядьк… — проговорил он сокрушённо, увидев меня. — Дядьк, я все фигурки бумажные попортил. Которые мне Сумико сложила…

— А?

— Чай я на них пролил. Посушить попробовал, а толку — хрен. Смотри, какие они стали. И зайчик, и крокодильчик…

Симпэй вытянул вперёд руку, показывая мне зайчика с крокодильчиком. Бумага была вся в пятнах, и ноги — как у крокодила, так и у зайца — едва держались.

В августе жара стала совершенно непереносимой. В комнате клубился смрад от тухлых потрохов. Было часа три пополудни, и в комнате напротив, как мне показалось, был Маю. Судя по доносившимся оттуда звукам, он не работал. Я решился. Постучал в дверь. Но ответа не было. Я постучал снова. Дверь приотворилась, и из-за двери вынырнула голова татуировщика.

— Ну, чего тебе? — проговорил он, глядя на меня своими ужасными глазами.

— Я к вам насчёт коробки, которую вы мне на хранение отдали.

— И?

— Вы всё никак за ней не приходите, вот я и подумал…

— А, ты вот про что… Это вещь ценная.

— Но тогда тем паче…

— Ты уж прости, но у меня тут обстоятельства кой-какие, пускай ещё малость у тебя полежит, ладно?

— Мне, знаете, как-то боязно её у себя держать. Особенно если вещь — такая ценная.

— Этой вещичке, братец, цены нет, вот потому-то я тебе её и доверил.

— Но, позвольте…

— Я ж тебе на станции десять тысяч дал. А? Что, забыл что ли? — сказал он. Я похолодел. — Неужто мало тебе? А вообще, может и мало…

— Послушайте, что это за ценная вещь такая, а?

— А чего это ты вдруг спрашиваешь?

Глаза его вспыхнули гневом. Некоторое время он безмолвно сверлил меня взглядом. Я покрылся испариной.

— К сынку моему в доверие втёрся, в игры с ним играешь…

Я мгновенно вспомнил, как Маю сказал тогда: «Враки!»

— Чего задумал? А ну выкладывай! Или на бабу мою глаз положил?

Я онемел.

— А если хочешь, бери, не жалко! Думаешь, не вижу, как ты с ней заигрываешь?

— Что вы! Да у меня и в мыслях…

— «Да у меня и в мыслях»! Ясно мне, что у тебя «в мыслях». Втрескался ты в неё, вот что. У ней вон тоже, через слово Икусима. Икусима то, Икусима сё. Пиздой слюни пускает.

Выбирать слова стало ещё труднее.

— Простите, я вообще-то пришёл поговорить о той коробке, которую вы мне на сохранение дали…

— Я ж тебе сказал: пускай ещё у тебя полежит. Ещё немного. Понял?

— Понял. Тогда хоть скажите, когда вы её заберёте.

— Слушай, Икусима, тебе что, обязательно нужно все точки над «и» расставить? Я, может, тоже не прочь, да только не всегда это получается, вот я у тебя одолжения и попросил, понимаешь? Я, между прочим, только глянул на тебя в тот раз на станции и сразу понял, что ты — парень надёжный.

— Нет, что вы! Я — никчёмный человек.

— Не скажи, не скажи! Ая ж вон только про тебя и думает.

— Я уже пожалуй…

Я понимал, что нужно уходить как можно скорее, и в то же время меня охватило сумасшедшее желание услышать о ней ещё.

— Слушай, Икусима, разберись ты с ней, а? Томится она по тебе, смотреть тяжело…

— Неужели? — чуть не вырвалось у меня. Но я уже понял, что все эти разговоры — ловушка.