Неудавшееся двойное самоубийство у водопадов Акамэ

Всё началось с того, что, угнетённый жизнью служащего, я бился, стонал, тщетно жаждал чего-то, что дало бы мне силы жить дальше. И однажды в лавке древностей города Сибата провинции Этиго[32] моё внимание привлёк кинжал. По словам лавочника, его продала ему молодая вдова, уверяя, что до смерти мужа знать о нём не знала. На клинке значилось: «Аватагути Ооминоками Тацацуна»,[33] а на лезвии была одна глубокая выщерблина. Я повернул лезвие и взглянул на своё отражение. С лезвия на меня грустно взглянул молодой человек с исхудавшим лицом. Вернувшись в Токио, я спрятал кинжал в стенной шкаф. Казалось бы, на этом дело кончилось. Но я был готов поклясться, что в шкафу поселился призрак прежнего владельца. Словно одержимый его духом, я написал книгу на одном дыхании.

Я сходил в лавку по соседству купить закусок, вернулся, и оказалось, что за время моего отсутствия пришла тётушка Сэйко и уселась выпивать вместе с Яманэ. Я мгновенно почувствовал, что добром дело не кончится. Она принесла нам сасими[34] и ещё шашлыки из нарезанной мною требухи.

— Наконец-то! Слушай, чего этот тип ко мне привязался? Всё выспрашивает у меня чего-то, выспрашивает, вздохнуть спокойно не могу!

— Я же просто спрашивал её, как вы тут живёте!

Ещё до её прихода Яманэ выпил со мной полбутылки сакэ и успел немного захмелеть.

— Пристал и допрашивает, как следователь какой… Икусима, скажи ты мне, что это за тип такой?

— Просто приятель мой, из Токио.

— Это он мне и сам сказал, когда в закусочную пришёл. Да только чего он всё выспрашивает-то? Всю подноготную из человека вытягивает…

— Яманэ, который час?

— Без четырёх минут девять.

В закусочной сейчас время — самое бойкое. И я задал этот вопрос, желая напомнить ей об этом. Но она и не шелохнулась. Хотя, в тот раз, когда она пришла узнать о моей ранке, она не провела у меня и пяти минут. Я разложил перед нами купленную закуску, поставил на пол холодные банки пива. Мы немедленно взяли по одной и выпили. После чего тётушка Сэйко сказала:

— Ты уж прости, но меня от этого типа мутит.

— А? — испуганно воскликнул я.

— Тебе он, может, и друг-приятель, не знаю, да только пришёл он ко мне и спрашивает про тебя: «Чего это его в такую дыру занесло?» А я ему говорю: «Чего ты ко мне-то пристал? Моё это, что ли, дело?»

— Простите меня, пожалуйста, это я зря, конечно, — проговорил Яманэ, и на его губах выступила пивная пена.

— «Зря»? А может, и не зря, как вас там, господин хороший. Теперь ясно, что вы про нас думаете. «Такую дыру…» Это как, спрашивается, понимать, а?

— Ой, и правда, простите пожалуйста, оговорился.

И окно, и дверь в коридор были открыты настежь, но жаркий воздух висел в комнате удушающим облаком.

— Слышь, Икусима, — сказала тётушка Сэйко, — а ты вот только что сказал, что этот вот тип — приятель твой из Токио. Но ведь тогда получается, что вы с ним одного поля ягода! А?

— Тётушка, я и правда в былое время водил с ним дружбу. И если считать, что в этой оговорке он действительно показал, что он про вас думает, то ровно то же самое можно сказать и про меня. И за это я от всего сердца прошу у вас прощения. Но…

— Что «но»? Действительно, чего это тебя вдруг в такую дыру занесло? Я и сама не прочь узнать. И не только я — все хотят. Все говорят: от чего он тут прячется?

— Действительно, объясните нам! — присоединился к ней Яманэ.

— А ты чего лезешь? А? Только б языком ему потрепать, как бабе у колодца!

Яманэ обиженно вытянул губы.

— Я рад, что приехал сюда, — сказал я ей. — Честное слово, тётушка, рад. Даже если считать, что когда он оговорился, там, у вас в закусочной, он высказался за нас обоих, то, что я рад — тоже правда. Ещё одна правда.

— Не скажи!

— Скажу.

— Ишь, какие! Интеллигенты, а? Что один, что другой! Выражаться умеете, ничего не скажешь. Вашей братии дуру вроде меня заговорить — дело плёвое. Да только на вопрос ты мой ещё не ответил. Ну, говори, от чего ты тут прячешься?

— Действительно, скажите нам!

— А ты вообще помалкивай. Ты тут ни при чём — не местный.

У Яманэ снова выступила на губах пивная пена.

— Нет, вы поймите, я — человек пропащий, бесхребетное ничтожество.

— Таким манером тебе здесь не выжить — это ты, небось, и сам уже понял. Знаешь, баба одна сюда хаживает, сутру твердит: «Оцутаигана, уротанриримо»… А голос у ней такой, будто вот-вот помрёт. Слыхал?

— Да.

— А ты тут расписываешь, мол, никчёмный ты человек, клянёшь себя по всякому, да только всё это враньё. А та баба не такая, у ней что на языке, то и на душе. Да и мужики, которые приходят к ней с грошом в кармане, чтоб она их поласкала — тоже.

Воцарилось молчание. Хотя в ушах Яманэ сутра, наверное, не звучала. К простенькому абажуру, подрагивая крыльями, жался белый мотылёк.

— Ты говоришь — о себе говоришь — что пропащий ты, что ничтожество бесхребетное. Да только всё это — бред ваш интеллигентский, больше ничего. Вроде бы слова-то как слова, да только смысла в них нету ни черта — пустота одна. А у той бабы и на слова-то не похоже! «Оцутаигана», а? Такое разве придумаешь? Говорит, будто кровью харкает. Так оно такое иначе и не выговоришь.