Неугомонная

Потом мы прошли вслед за хозяином по винтовой лестнице в гостиную. Все здесь было в стиле английского загородного дома тридцатых годов: несколько хороших предметов темной мебели — бюро, застекленный кабинет с коллекцией фаянса внутри, — ковры на полу и удобные старые диваны в чехлах с подушками. Но картины на стенах были современными. Я разглядела одну картину Фрэнсиса Бэкона, одну — Эдуарда Бурры и изысканный натюрморт — пустая оловянная чаша перед керамической вазой серебряного цвета с двумя поникшими маками. Картина казалась освещенной, но никакой подсветки не было, отблески света, густыми мазками нанесенные на чашу и вазу, создавали этот удивительный эффект. Я разглядывала картины, чтобы отвлечься — я находилась в состоянии какой-то головокружительной паники: смеси возбуждения и страха, в состоянии, которого я не испытывала с самого детства (помню, тогда, совершая что-то плохое, запрещенное, я воображала, как все это откроется, чувствовала свою вину и ожидала наказания). Это, как я полагаю, было частью неудержимого стремления к запретному. Я бросила взгляд на мать. Она смотрела на Ромера пристально, но холодно. Он не отвечал на ее взгляд, по-хозяйски стоя возле камина и задумчиво разглядывая ковер у себя под ногами — камин был готов, но не зажжен, — локоть хозяина дома опирался о каминную полку, в висевшем над ней помутневшем в пятнышках зеркале можно было разглядеть го затылок. Но вот Лукас Ромер поднял глаза и посмотрел на Еву, лицо его ничего не выражало. Я поняла, почему меня охватила паника: воздух в комнате застыл от заполнившей его бурной насыщенной истории, принадлежавшей этим двоим, — истории, в которой мне не было места, но свидетелем кульминации которой я волей-неволей стала. Я чувствовала какое-то болезненное любопытство — меня не должно быть здесь, но я здесь.

— Может быть, мы откроем окно?

— Нет, — ответил Ромер, все еще глядя на мать. — На столе есть вода.

Я подошла к стоявшему у стены столику, на котором обнаружились поднос с хрустальными стаканами и графинами с виски и бренди, а также полкувшина заметно несвежей воды. Я налила воды в стакан и выпила эту теплую жидкость. Ромер взглянул на меня и спросил:

— Какое отношение вы имеете к этой женщине?

— Она — моя мать, — моментально ответила я и почувствовала совершенно абсурдный прилив гордости, вспомнив все, что она совершила, все, через что ей пришлось пройти, чтобы оказаться здесь, в этой комнате.

— Боже мой, — сказал Ромер. — Я не могу в это поверить.

Казалось, что все происходящее было ему глубоко отвратительно. Я понаблюдала за матерью, пытаясь понять, что творилось в ее голове, ведь она не виделась с этим мужчиной многие десятилетия, с мужчиной, которого она любила по-настоящему — или так мне показалось — и который предпринял массу усилий, чтобы устроить ее смерть.

Ромер снова повернулся к матери.

— Что тебе нужно, Ева?

Мать жестом указала на меня.

— Я просто хочу тебе сказать, что она знает все. Я все записала, ты понимаешь, Лукас, и отдала ей — все до последней страницы. Один преподаватель в Оксфорде пишет об этом книгу. Я просто хотела сказать тебе, что твоих тайн больше не существует. Все очень скоро узнают о твоих делах. — Она сделала паузу. — Все кончено.

Несколько секунд Ромер кусал губу — я почувствовала, что он не ожидал услышать этого. Затем он развел руки в стороны.

— Прекрасно. Я этого преподавателя по судам затаскаю. Я и на тебя в суд подам, и ты отправишься в тюрьму. Ты ничего не докажешь.

Мать лишь улыбнулась на это заявление. И я поняла почему — сказанное им уже само по себе напоминало признание вины.

— Я хочу, чтобы ты понял, что это — наша последняя встреча. — Она сделала небольшой шаг вперед. — Мне хотелось, чтобы ты увидел меня и понял, что я все еще жива и умирать не собираюсь.

— Мы потеряли твой след в Канаде, — ответил Ромер. — Мы догадались, что ты должна была направиться именно туда. Ты поступила очень умно. — Он ненадолго замолчал. — Имей в виду, дело твое до сих пор не закрыто. Мы все еще можем арестовать тебя, обвинить тебя, устроить расследование. Стоит мне только поднять эту телефонную трубку — тебя арестуют еще до наступления утра, где бы ты ни была.

Теперь едва заметная улыбка на лице моей матери отметила, что весы качнулись наконец в ее сторону.

— Тогда почему ты этого не делаешь, Лукас? — спросила она насмешливо, но весомо. — Арестуй же меня. Давай. Но ты ведь этого не сделаешь, не правда ли?

Ромер посмотрел на нее. Его лицо ничего не выражало, этот человек прекрасно владел собой. И все равно, я предвкушала триумф мамы над ним — мне хотелось кричать, вопить от восторга.

— Что касается британского правительства, для него ты остаешься предательницей, — произнес Ромер ровным голосом, безо всякого следа угрозы.