Неугомонные бездельники

— Ладно-ладно, разберемся… Кто еще не видел этого безобразия, прошу оглядеть, — и указал на огород.

Я протиснулся к забору и обмер. Там, где вчера зелень лезла друг на друга, как в корзинке с рассадой, там было пусто по-сентябрьски: все перекопано, исковеркано, валялась еще не увядшая картофельная ботва, на заборчике висели огуречные плети и обессиленные кусты помидоров с зелеными плодами, да там и сям желтели отодранные головы подсолнухов. Среди дворового половодья зелени Анечкин разоренный клин выглядел досадно и нелепо, как неожиданная дыра на новых штанах.

Ко мне привалилась Мирка, с сопливым братцем на руках, и сдавленно спросила:

— Вовк, признайся — вы?

— Да иди ты отсюда!.. Что мы, с вывихом? — отрезал я и вернулся к отцу.

Управдом хлопнул в ладоши и заговорил:

— Убедились, товарищи?.. Были у нас кое-какие грешки, но чтобы так — это позвольте! Это как на луне! И рука не подымается обвинять кого-то!.. Ну, кого?.. Взрослых?.. Не знаю, не уверен. Пацанье?.. Тоже не знаю, но скорей всего, хотя и для них масштаб, извините, зверский… Кто остается? Рассеянный с улицы Бассейной? Надо прощупать пацанов. Трудились поздно вечером или ночью. Вот и давайте разбираться. — Лазорский исподлобья обвел нас взглядом и ткнул пальцем в Генку, которого моментально прошибла икота, как тогда, на тополе. — Вот ты, Гена Головачев, наш баянист, вроде тихий хороший парень. Когда ты явился вчера домой? Успокойся только. Ну, когда?

— Ык! — ответил Генка.

— Когда? — переспросил Лазорский, наклоняясь и по-докторски выставляя ухо.

— Ык!

— Да успокойся, говорю. Не милиция, все свои.

Тетя Тося, Генкина мать, болезненно рыхлая и медлительная, с высокой блондинистой прической, которую ей вчера сделала тетя Шура-парикмахерша, положила свою голую до плеча руку на грудь в вырез платья и умоляюще протянула:

— Степан Ерофеевич, неужели вы думаете, что мой Гена…

— Я ничего не думаю, — перебил ее Лазорский. — Ничего!.. Ни о ком!.. Слышите? Ни о ком!.. Но надо разобраться!

— Ык! — сказал Генка.

Тетя Тося сконфузилась, одной рукой прижала Генкину голову к себе, другой начала стягивать на груди кромки платья, растерянно говоря:

— Он сидел дома часов с восьми… Девочки, вот Мира, Нина, пригласили его участвовать в концерте, и он репетировал. Он такой номер готовит, что… не знаю. И вообще, господи, как так можно…

— Вот и все! — обрадовался Лазорский. — Если бы все вот так номера для концерта готовили, то, глядишь, и поводов бы не было для собраний!

— Где их в концерт затянешь! — заметил чей-то старушечий голос.

— Им другие номера подавай! Чтоб или стекла летели, или земля! — могуче отозвалась тетя Шура-парикмахерша.

— Или чтоб крыша гремела!

Опять было вспыхнул галдеж, но Лазорский, вскинув руку, пресек его и обратился к Борьке:

— А что скажет Чупрыгин-младший? Но ответил дядя Костя, худощавый и жилистый, как и сын:

— Если бы мне сказали, что Борька спилил тополь в палисаднике или ощипал соседского петуха, я бы не удивился — Борька способен на многое, но вчера — увы, мы допоздна проторчали в мастерской. — Дядя Костя писал в каком-то ателье плакаты и вывески.

— А ночью? — спросил управдом.

— Ночью?.. Если Борька встанет ночью, он сначала опрокинет два-три стула, стукнется головой о косяк, всех разбудит и уж потом только сам проснется, так что судите.

— О ночи едва ли стоит говорить, — заметил мой отец. — Тут каждое дыхание слышишь, не то что…

Лазорский пошлепал губами, покосился на Анечку, всю так и собранную, точно для прыжка, и сказал:

— Ну, хорошо, Чупрыгин отпадает. Остались двое.

И все уставились на меня и Славку с нетерпеливым и острым вниманием — развязка приближалась. Уж точно — кто-то из нас двоих. Во мне вдруг вспыхнула веселая злость, и я крикнул:

— Дудки!

— Что? — не понял глуховатый управдом. — Ну-ну, давай, Кудыкин, объясняйся.

Я хотел еще съязвить, но понял, что не надо злить в общем-то невиноватых людей, которым вот-вот идти на работу, а они тут петрушкой занимаются.

— Мы пришли домой полдвенадцатого, — сказал я.

— Да, — кивнул Славка не как подсудимый, а как судья.

— Ага-а! — злорадно протянула Анечка, хищно вырастая передо мной.

— Но до этого мы сидели у дяди Феди, так что не волнуйтесь, — сощурив глаза, уточнил я и обернулся к дяде Феде.

Он, затянувшись папиросой и вытолкнув из своих недр клуб дыма, как-то печально подтвердил:

— Да, они были у меня… До полдвенадцатого.

— А полдвенадцатого он был уже дома, — сказал отец.

Тетя Валя Афонина, Славкина мать, с улыбкой, неторопливо проговорила, что времени она не заметила, но слышала, как Славка что-то крикнул мне на прощание.

И — тишина. Тишина недоумения… Свинство! Как можно было нас подозревать в этом диком «подвиге»?.. Лазорский вдруг улыбнулся, снял кепку, хлопнул ею по колену, как будто собирался пуститься в пляс, и довольно произнес:

— Ну что ж, товарищи, все в порядке, пьяных нет. Разобрались — и душа на месте.

— Душа на месте? — взвинтилась Анечка, поджимая губы. — А где мой огород, на каком месте?.. Кто мне его угробил, святой дух?.. Все сухими вылезли из воды!