Неугомонный

Когда Аткинс стал рассказывать о своей первой встрече с Хоканом фон Энке, пошел дождь. Аткинс умел рассказывать куда увлекательнее, чем тот, с кем Валландер беседовал в комнате без окон банкетного ресторана. Хотя, возможно, все дело в языке, подумал Валландер, я привык думать, что рассказы по-английски ярче или многозначительнее тех, какие я слышу на родном языке.

— Это было без малого пятьдесят лет назад, точнее в августе шестьдесят первого года, — негромко начал Аткинс. — И в таком месте, где, пожалуй, менее всего могут встретиться два молодых морских офицера. Я приехал в Европу вместе с отцом, армейским полковником. Он хотел показать мне Берлин, маленькую обособленную цитадель посреди русской зоны. Из Гамбурга мы летели самолетом компании «ПанАм», помню, на борту сплошные военные, почти ни одного гражданского, не считая нескольких священников в черном. Ситуация тогда была напряженная, но по приезде мы хотя бы не увидели противостояния танков Запада и Востока, готовых к схватке, как хищные звери. Однажды вечером неподалеку от Фридрихштрассе мы с папой внезапно угодили в толпу. Прямо перед нами восточногерманские солдаты раскатывали колючую проволоку и возводили барьер из кирпича и цемента. Рядом стоял молодой человек моих лет, в военной форме. Я спросил, откуда он. И услышал в ответ, что он швед. Это был Хокан. Вот так мы познакомились. Стояли там и смотрели, как Берлин разделяют стеной, можно сказать, ампутируют целый мир. Восточногерманский лидер Ульбрихт заявил, что эта мера необходима, чтобы «спасти свободу и заложить основу дальнейшего процветания социалистического государства». Но в тот самый день, когда строили Берлинскую стену, мы видели старую женщину, она плакала. Бедно одетая, на лице глубокий шрам, вместо одного уха, по-видимому, пластмассовый протез, закрепленный под волосами, мы говорили об этом впоследствии, правда без особой уверенности. Но оба видели и на всю жизнь запомнили, как она беспомощным жестом протянула руку к людям, строившим стену. Бедная женщина не была распята на кресте, однако ее протянутая рука стала знаком для нас. По-моему, именно в этот миг мы оба всерьез осознали свою задачу — сохранить свободу свободного мира, сделать все, чтобы другие страны не оказались за подобными тюремными стенами. И еще больше мы уверились в этом, когда несколько недель спустя русские возобновили испытания ядерного оружия. К тому времени я вернулся в Гротон, к месту службы, а Хокан поездом уехал обратно в Швецию. Но в кармане у нас лежали адреса, так началась дружба, которая жива до сих пор. Хокану тогда было двадцать восемь, мне только что исполнилось двадцать семь. Сорок семь лет — очень долгий срок.

— Он бывал у вас в Америке?

— Часто. Наверняка раз пятнадцать, а то и больше.

Ответ удивил Валландера. Он-то думал, Хокан фон Энке бывал в США считаные разы. Вроде бы так Линда говорила? Или ему показалось? Во всяком случае, теперь он знает, что ошибался.

— Получается примерно раз в три года, — сказал Валландер.

— Он был большим другом Америки.

— И оставался обычно подолгу?

— Редко меньше трех недель. И непременно с Луизой. Она и моя жена прекрасно ладили. Мы всегда радовались, когда они приезжали.

— Вы, наверно, знаете, что их сын Ханс работает в Копенгагене?

— Я встречаюсь с ним сегодня вечером.

— И вам, разумеется, известно, что он гражданский муж моей дочери?

— Да, известно. С ней я повидаюсь в другой раз. Ханс очень занят. Мы встречаемся у меня в гостинице после десяти. Завтра я лечу в Стокгольм, к Луизе.

Дождь перестал. Низко над крышей, заходя на Стуруп, пролетел самолет. Окна задребезжали.

— Как по-вашему, что произошло? — спросил Валландер. — Вы знали его лучше, чем я.

— Не представляю, — ответил Аткинс. — Мне крайне неприятно так отвечать. Моя натура не терпит сомнений. Но я не могу поверить, что он скрывается добровольно, оставляет в мучительной тревоге жену и сына, а теперь вдобавок и внучку. Я поднимаю белый флаг, хоть и против воли.

Аткинс допил кофе и встал. Пора возвращаться в Копенгаген. Валландер объяснил ему, как проще всего выбраться на магистральное шоссе в сторону Истада и Мальмё. Уже уходя, Аткинс достал из кармана камешек и подал Валландеру:

— Подарок. Когда-то мне довелось слышать, как старый индеец рассказывал об одной традиции своего племени. По-моему, он был из племени кайова. Так вот: если у человека возникает какая-нибудь сложность, он зашивает в одежду камень, лучше тяжелый, и носит его с собой, пока все не уладится. Тогда можно выложить камень и продолжать жизнь налегке. Спрячьте этот камешек в карман. Пусть он лежит там, пока мы не узнаем, что случилось с Хоканом.