Неумехи

— Рад? — переспросил Стэдмен.

— Тому, что мы наконец докажем им, что здесь настоящий художник, — сказала Корнелия.

— Счастливее некуда, — сказала Стэдмен и ухитрился улыбнуться.

— Тогда чего же ты не рисуешь? — спросила Корнелия.

— Чего же это я не рисую? — спросил Стэдмен. — Он взялся за кисть и помахал ей вокруг алого червя. Через несколько секунд он нарисовал алую березовую рощицу. Еще дюжина бездумных мазков породила алый дом у березовой рощи.

— Индейца, рисуй индейца! — сказала Сильвия Лазарро и засмеялась, потому что Стэдмен всегда рисовал индейцев. Сильвия натянула новый холст на мольберт Лазарро и принялась водить по нему кончиком пальца. — Сделай его ярко-красным, — сказала она, — и пририсуй ему огромный орлиный клюв. И пусть на заднем фоне будет закат над горами и маленький домик у подножия горы.

Взгляд Лазарро остекленел:

— И все в одной картине? — тоскливо протянул он.

— Ну да, — сказала Сильвия, снова ставшая игривой невестой. — Нарисуй целую кучу всего, чтобы люди раз и навсегда перестали говорить, что их дети рисуют лучше тебя.

Лазарро сгорбился и потер глаза. То, что он рисовал, как ребенок, было правдой. Он рисовал, как одаренный ребенок с невероятно богатым воображением — и все же как ребенок. Кое-что из того, чем он занимался сейчас, мало отличалось от того, чем он занимался в детстве.

Лазарро поймал себя на том, что гадал, не была ли его первая работа лучшей. Первое его сколько-нибудь значимое произведение было выполнено крадеными мелками по асфальту в тени чикагских трущоб. Ему было двенадцать.

Он начал свое первое значимое произведение, то ли чтобы разжиться мелочью, то ли в шутку. Яркие мелки покоряли все больше и больше асфальта, и картина становилась все более странной. Зеленые стены дождя с черными молниями падали на беспорядочные нагромождения пирамид. Тут был день, а там ночь, бледно-серая луна обозначала день, а ярко-красное солнце — ночь.

И чем более ненормальной становилась картина, тем больше она нравилась растущей толпе. Мелочь рекой лилась на тротуар. Кто-то принес художнику еще мела. Пришла полиция. Пришли репортеры. Пришли фотографы. Пришел даже мэр.

Когда юный Лазарро наконец поднялся с четверенек, он стал, по крайней мере, на один летний день, самым знаменитым и любимым художником на Среднем Западе. Теперь он уже не был ребенком. Он был мужчиной, зарабатывавшим на жизнь детскими рисунками — а жена просила его нарисовать индейца, похожего на индейца:

— Это будет совсем просто, — говорила Сильвия. — Тебе не надо будет вкладывать в это душу. — Она скорчила рожу и прикрыла рукой глаза, осматривая окрестности, как индеец Стэдмена. — Просто нарисуй огромного индейца, — попросила она.

К часу ночи Дарлин Стэдмен дошел практически до помешательства. Килограммы краски были нанесены на холст — и килограммы были с него соскоблены. Как бы абстрактно Стэдмен ни начинал картину, вечные мотивы неизменно возвращались. Он не мог запретить кубу превращаться в домик, конусу — в гору с покрытой снегом вершиной, шару — в полную луну. И повсюду всплывали индейцы — их было достаточно для съемок «Последнего боя Кастера».

— Твой талант не может не прорваться, а? — сказала его жена Корнелия.

Стэдмен взорвался и приказал ей лечь спать.

— Будет чертовски здорово, если ты не будешь смотреть, — капризно сказал жене Лазарро.

— Я просто не хочу, чтобы ты слишком надрывался, — сказала Сильвия, зевнув. — Я боюсь оставить тебя наедине с этим. Я боюсь, ты вложишь сюда душу и все усложнишь. Просто нарисуй индейца.

— Я рисую индейца, — сказал Лазарро, выходя из себя.

— Ты… ты не против, если я задам вопрос? — спросила Сильвия.

Лазарро закрыл глаза:

— Задавай.

— Где индеец? — спросила она.

Лазарро стиснул зубы и указал в центр холста: — Вот твой чертов индеец, — сказал он.

— Зеленый индеец? — спросила Сильвия.

— Это нижний слой, — сказал Лазарро.

Сильвия обняла его и погладила по голове:

— Дорогой, — сказала она, — не надо нижних слоев. Просто нарисуй индейца. — Она взяла тюбик с краской. — Вот — это подходящая краска для индейца. Просто нарисуй индейца и раскрась его этим, как в раскраске с Микки-маусом.

Лазарро зашвырнул кисть на другой конец комнаты:

— Я не могу даже раскрасить портрета Микки-мауса, если кто-нибудь смотрит ко мне через плечо! — прокричал он.

Сильвия попятилась:

— Прости. Я просто пытаюсь сказать тебе, как это должно быть просто, — сказала она.

— Иди спать! — заорал Лазарро. — Ты получишь своего вонючего индейца, только иди спать!

Стэдман услышал вопль Лазарро и принял его за крик радости. Стэдман подумал, что вопль означает одно из двух: или Лазарро закончил картину, или у него появился гениальный замысел, и картина скоро будет готова.

Он представил себе картину Лазарро — он видел в ней то светящегося Тинторетто, то мрачного Караваджо, то вихрящегося Рубенса.

Ни во что уже не веря, Стэдмен снова принялся упрямо убивать индейцев мастихином. Его презрение к самому себе достигло максимума.