Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

А спустя некоторое время, побывав в Художественном театре на «Страхе» Афиногенова:

– Ах, до чего талантлив Ливанов, до чего талантлив! Из молодых он лучше всех в «Страхе». Азиат: глаза, как у тигра, кошачьи ухватки… Его просто забыть нельзя… Должно быть, он самый талантливый из молодежи Художественного театра… Нет, вот еще Хмелев… Какой он весь подлинный в Алексее Турбине! Этот скорбный, ушедший в себя взгляд!.. Я таких белых офицеров из интеллигентных семей видела как раз в Киеве… Но где же Хмелев-то их видел?.. Вот что значит дар Божий: чего не могло уловить зрение, то подсказывает сверхчутье. А как хорош в «Днях Турбиных» Прудкин! Вот именно с таким «адъютантом его светлости», какого он играет, я была знакома в Киеве.

О Марии Федоровне Андреевой:

– Таланта там не было никакого. Она была очень красива на сцене, на редкость красива – и только.

Из молодых «художественниц» Маргарита Николаевна отличала Соколову. Она была очарована ее игрой в «Днях Турбиных» и в «Елизавете Петровне» Смолина. О «Днях Турбиных» она говорила, что, когда их смотришь, кажется, что воскресли лучшие времена Художественного театра, что в спектакле все прекрасно и что она готова лишний раз пойти на «Турбиных» хотя бы для того, чтобы послушать, как оркестр играет за сценой «Яблочко». Терпеть не могла Маргарита Николаевна Еланскую, особенно в «Грозе» и в «Горячем сердце» Островского и в «У врат царства» Гамсуна, находила ее игру фальшивой от первой до последней ноты, а, посмотрев «Воскресение», развела руками:

– Что такое с Еланской? Потрясающая, толстовская Катюша!

– Что ж ты не посмотришь» Воскресение»? – укоряла она меня. – Там плох Нехлюдов-Ершов. Ему просто повезло. Качалов часто болеет, а у Ершова – внушительная фигура, уменье держать себя на сцене. Вот он и стал дублером Качалова – и выдвинулся. Нехлюдов, он никакой, но тут нужно войти и в его положение: его заставляют изобразить то, о чем читает Качалов, да еще как читает!.. Но вообще «Воскресение» – отличный спектакль. Сцены в суде, в тюрьме… Все так ярко, правда во… Слабы революционеры, но тут уж Толстой виноват. И Еланская хороша – вот что самое поразительное! «Воскресение» ты посмотри непременно.

В дореволюционном Художественном театре Маргарита Николаевна видела много. Ей нравились верностью художественной правде и такие спектакли, которые заметного следа в его истории не оставили: «Иван Мироныч» Чирикова, где она выделяла Лужского, исполнителя заглавной роли, и Литовцеву, игравшую его жену, и «Дети солнца» Горького, где она выделяла Качалова-Протасова и опять-таки Литовцеву в небольшой роли горничной. Зато «Юлия Цезаря» ругала на чем свет стоит:

– Постановка великолепная, а из актеров одного только Качалова можно было смотреть. Для Качалова Цезарь – это tour de force[72]. Ведь он же его играл совсем молодой, а Цезарь был у него бесконечно усталый, пресыщенный, опустошенный. Зато уж Вишневский – Марк Антоний, Константин Сергеевич – Брут (при упоминании Станиславского у Маргариты Николаевны звучала нотка почтительного сожаления) – это было такое позорище, просто позорище! Как они оба стихи читали! «Довольно стыдно мне пред гордою полячкой унижаться…»

Я не от одной Маргариты Николаевны слышал нелестные отзывы об игре Вишневского. Полагаю, однако, что его хулители не правы. Что ни говори, дореволюционная Россия полюбила же Дядю Ваню в исполнении Вишневского Испанист Кельин, поклонник Художественного театра, в особенности – Качалова, собиравший литературу о нем, открытки, на которых Качалов был снят в жизни и в разных ролях, восхищался тем, как в «Царе Федоре» Вишневский – Борис Годунов под величественностью осанки и внешней верноподданностью царю и царице давал почувствовать напористость, наглость, с какою он шел к намеченной цели. Моя мать говорила, что его Кулыгин из «Трех сестер» – это тип, и притом очень русский. Качалов полагал, что Вишневский останется непревзойденным Кулыгиным[73]. Мне запомнилась азиатская живописность поз Татарина-Вишневского из «На дне» и та мусульманская самоуглубленность, с какой он молился в четвертом действии. О каждом, кто играл Татарина после Вишневского, можно было сказать: «Федот, да не тот». И в «Страхе» мне запомнилась острохарактерная фигура Захарова-Вишневского. И в «Мертвых душах» его полицмейстер был плутягой и пройдохой, но по-гоголевски беззлобной и какой-то даже уютной. Словом, мне думается, что истина где-то посредине и что эту «срединную» истину, пожалуй, вернее всех выразил в монографии о Художественном театре Николай Ефимович Эфрос, считавший, что героические и трагические роли, вроде Марка Антония, пушкинского Бориса Годунова или Давида Лейзера из «Анатэмы» Леонида Андреева, были Вишневскому не по плечу и что театру не следовало их ему поручать: основное дело Вишневского – такие роли, как Татарин или Кулыгин.