Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Политические взгляды Маргариты Николаевны, в отличие от эстетических, не отличались твердостью. И тут она оказалась менее прозорливой, чем Ермолова, воспринявшая большевистскую революцию как антихристово царство жестокости и разрушения и, подобно «омскому каторжанину», сразу «на всем поставившая крест». Слабейшее место в воспоминаниях Маргариты Николаевны о матери – это ее рассуждение о революции как о возмездии за попранные права. А ведь писала она воспоминания после нескольких процессов, после коллективизации, в пору гонения на церковь, в ту пору, когда лик большевистской революции обозначился четко, когда стало яснее ясного, что, как сказал Бунин еще в 23-м году – а понял тотчас после революции, новые хозяева принесли с собой «смерть и ужас, грабеж, надругательства, убийства, голод и лютое рабство для всех поголовно, кроме самой подлой черни».

Пытаясь что-то оправдать в новом укладе, Маргарита Николаевна вступала в противоречие с жизнью и с самой собой. Она говорила, что революция была необходима хотя бы потому, что институт прислуги должен быть упразднен. Между тем сама до конца своих дней без домашней работницы почти не обходилась, и, как видим, этот институт не упразднен до сей поры, хотя после революции прошло уже более полувека. Какое там! Столь многочисленного «обслуживающего персонала», как у нынешних «руководителей партии и правительства» не было, пожалуй, ни у кого из «их величеств», не говоря уж о «высочествах».

В З6-м году Маргарита Николаевна пыталась заставить себя поверить, что «сталинская конституция» открывает новую, более гуманную эру. Жизнь поспешила вдребезги разбить ее самоутешительные иллюзии. И уж после ежовщины она ни на какие удочки, в том числе и на хрущевскую, на которую клюнули многие интеллигенты, не попадалась. Но и под самоутешением у нее жила грусть.

Как-то, в начальную пору нашего знакомства, я провожал Маргариту Николаевну в такси на Николаевский (Ленинградский) вокзал, и в машине она заговорила о том, как я душевно ей близок:

– В одном отношении ты мне еще ближе, чем мой Коля. Коля пытается перебросить мостки от себя к новой жизни, что-то оправдать, что-то понять и принять. Может быть, он по-своему и прав. Так легче. Ты хоть и моложе его, но, как и я, как и Татьяна Львовна, решительно говоришь новой жизни: «Нет!»

Мне думается, что в Маргарите Николаевне было все-таки больше «ермоловского», чем «шубинского». Я уже говорил о пассивности ее натуры. Маргарита Николаевна была застенчива. Интересно с ней было вдвоем или когда у нее собирались закадычные ее друзья, а в более или менее многолюдном обществе она тушевалась, тускнела. Она любила вспоминать, как ее отец, когда его представляли московскому генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу, небрежно бросившему: «А, да, знаю, вы – муж Ермоловой…» – мгновенно отпарировал: «Нет, ваше высочество, Ермолова – моя жена».

Маргарита Николаевна никогда бы так не нашлась.

И юмор ее расцветал в интимном кругу. А юмор у нее был опять-таки чисто ермоловский, брезговавший сальностями, но любивший сочное вольнословие. Для Маргариты Николаевны, как в былое время для бабушки, Николай Васильевич собирал коллекции невинно-раблезианских шуток, загадок и анекдотов.

Меня еще не было в Москве, когда скончалась Ермолова, когда пришла весть из-за границы о том, что погиб под поездом там же, где в 16-м году погиб Верхарн, Семен Владимирович Лурье. Кончина Николая Васильевича, умершего 42-х лет от дистрофии в дни ленинградской блокады, не сломила Маргариту Николаевну, но согнула. Смерть друзей она принимала спокойно.

Когда умер Тарле, я позвонил ей и начал с робких утешений.

– Что уж тут горевать, – сказала Маргарита Николаевна, – это неизбежно, годом раньше, годом позже… Скоро и я там буду…

С годами наша с ней дружба росла.

В письме к моей матери от 5 сентября 55-го года я писал:

«…поздним вечером собираюсь к Маргарите Николаевне, которая сейчас относится ко мне с такой нежностью, с какой, пожалуй, не относилась и в 30-х годах».

А в открытке от 7 октября того же года:

«Вчера обедал у Марг. Ник. и просидел с ней вдвоем 4 часа кряду. Она сказала, что счастлива, что я у нее бываю».

В двух письмах Маргариты Николаевны к моей матери я нашел строки о себе.

25 марта 59-го года Маргарита Николаевна писала моей матери в Калугу:

«На днях был Коля, просто невероятно интересно рассказывал…» 14 февраля 1960 года:

«Я очень была рада, когда узнала, что Коля едет к Вам… Я его очень люблю…»

Что уж я там мог такого интересного наговорить! Чаще всего я говорю плохо – «Ору – а доказать ничего не умею!» Но это «завышение отметки» ценно для меня как показатель нашего с Маргаритой Николаевной нерасторжимого сродства душ.