Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Старшее поколение адвокатов, в том числе – муж Щепкиной-Куперник, Николай Борисович Полынов, смотрело на Коммодова сверху вниз: он, мол, не жжет глаголом сердца людей. Им, воспитанным на красноречии Плевако и Карабчевского, претила «математическая сушь» речей Коммодова. Маргарита Николаевна говорила, что Коммодов умница: не такие теперь сердца у судейских и присяжных, никакой глагол их не прожжет; если что на них и может подействовать, так это именно непреложность математически точных доказательств. Но, защищая на процессе Бухарина и Рыкова «врачей-убийц», Коммодов неожиданно изменил своей обычной манере и вышел за рамки дозволенного советскому адвокату, защищавшему «политических преступников». Разумеется, он не отрицал мнимых «вин» своих подзащитных. Попробовал бы он отрицать!.. Но вот, однако же, на чем он остановил всеобщее внимание:

– …Ягода прибегнул к самому действенному средству, он пригрозил и сказал: – Я не остановлюсь перед самыми крайними мерами, чтобы заставить вас служить мне.

Коммодов предлагал судьям вообразить, что́ должны были испытывать Плетнев я Казаков «в ту зловещую минуту, когда они остались с глазу на глаз в кабинете с Ягода».

– Им поставлен был прямой вопрос. Они понимали прекрасно, что угроза, которая стоит перед ними, реальная угроза. Больше того, и Казаков и Плетнев прекрасно понимали, что Ягода не может не привести своих угроз в исполнение.

Товарищи судьи, в этих условиях они должны были давать ответ немедленно. Бежать некуда. Размышлять некогда. Вот минута, в которую решается судьба человека. А в это время зловещим взглядом смотрит на них Ягода. Мне представляется, что этот роковой сверлящий взгляд подавлял их сознание, парализовал волю, убивал чувство.

Когда я читал эту речь Коммодова, мне невольно вспомнилось пушкинское:

…человека человек
Послал к анчару властным взглядом…

Прося сохранить Казакову и Плетневу жизнь (Плетневу ее временно сохранили), Коммодов бросил загадочную, многосмысленную фразу:

– Порой страдания бывают единственной формой правды…

Я думаю, что речь в защиту Плетнева и Казакова прошла для Коммодова безнаказанно единственно потому, что бывший заместитель председателя ОГПУ, бывший Народный Комиссар внутренних дел, бывший «генеральный комиссар государственной безопасности» Генрих Григорьевич Ягода сидел в то время на одной скамье с Плетневым и Казаковым. Сталин, удовлетворенный тем, что Коммодов лишний раз выпалил по Ягоде – а палил Коммодов по нему с явным удовольствием, – не заметил, что Коммодов на мгновение приоткрыл дверь за кулисы того театра, художественным руководителем которого был сам Сталин, а очередными «режиссерами» – Ягода, Агранов, Ежов, Берман, Берия, Меркулов, Абакумов и тутти кванти… Коммодов наводил читавших и слушавших его речь на крамольные мысли: допустим, что знаменитый профессор-кардиолог Плетнев, стольких поставивший на ноги, умертвил Горького. Однако хорош строй, при котором могут пролезать на должность правителя государства в государстве такие субъекты, как Ягода, толкающие врачей на убийство большого писателя, и притом – на самое подлое из убийств! Ведь не мы же облекли Ягоду «полною мочью»! И сколько подобных разговоров было, наверно, в кабинете у Ягоды, и скольких он сверлил жутким взглядом! Нет, что-то неладно «в Датском королевстве»…

После «процесса Союзного бюро меньшевиков» Маргарита Николаевна попросила Коммодова объяснить ей, что, собственно, такое этот процесс. Коммодов ответил ей так:

– Однажды Чайковский, живя у себя в Клину, вышел погулять. На речке бабы полоскали белье и пели песню. И вот из этой незатейливой мелодии у Чайковского родилась целая симфония. Вот что такое «процесс Союзного бюро меньшевиков».

– Если б вы знали, что я только знаю! – болезненно морщась, как бы физически страдая от этих мучительно тягостных знаний, незадолго до смерти говорил он лечившему его профессору Олегу Ипполитовичу Сокольникову.

…В этом же доме можно было встретить пианистку Марию Соломоновну Неменову-Лунц, устраивавшую для Татьяны Львовны и Маргариты Николаевны домашние концерты. И шекспироведа Михаила Михайловича Морозова, этого «замоскворецкого мавра», как прозвал его ядовитый Грифцов, временами бросавшего на вас тот чудом сохранившийся у него младенчески изумленный взгляд, который запечатлел на портрете «Мики Морозова» Серов, увлекательно, темпераментно и как о близком знакомом рассказывавшего о Шекспире. И режиссера Художественного театра Нину Николаевну Литовцеву-Качалову, наделенную мужским складом ума и глубиной художественного восприятия, высказывавшую совершенно самостоятельные суждения о явлениях литературы и искусства.

Заговорили при ней однажды о пьесе Булгакова «Мольер».

– Спектакль, по правде сказать, вышел у нас неудачный, – заметила она. – Ну да ведь и пьеса… Бывают такие салаты, с виду пышные, всего как будто много, тыкаешь, тыкаешь вилкой – ничего подцепить не можешь.