Неужели это я?! Господи...

Отоварился папа тазом банным – большой, кстати говоря, таз, сантиметров восемьдесят в диаметре, внутри белый, снаружи зеленый; отстоял очередь, получил полный таз сметаны, это килограммов шесть-семь, и – ручку портфеля в зубы, таз в руках перед собой, осторожно (не расплескать!) – шаг за шагом вверх по лестнице, во тьму Ильинки, в мягкий снегопад, шаг за шагом, медленно-медленно, не упасть бы, нащупывая ногами путь, – вверх, к Ильинским воротам.

Ильинка пуста. Кое-где сквозь снег видны мохнатые огни окон.

Далеко впереди, у Ильинских ворот, возникает какая-то фигура. Переходит на папину сторону улицы. Идет навстречу. Не торопясь.

Валенки, тулуп, меховая шапка с длинными свисающими ушами.

Постепенно сближаются.

Человек невысокого роста. На черные усы налип белый снег. Идет, погружен в себя. Останавливается, поворачивается направо к зеркальной витрине бывшего банка, пристально смотрит на свое отражение. Снимает варежки, приближает лицо к зеркалу и начинает выдавливать прыщ.

Вдруг вздрагивает, услышав папины скрипящие по снегу шаги, и дико косится на странную фигуру с портфелем в зубах и с громадным тазом, полным чем-то белым, в трясущихся от напряжения руках.

Папа, дабы успокоить незнакомца и оправдать собственный нелепый вид, пытается улыбнуться и сквозь кожаную портфельную ручку сказать: «Тут сметану выбросили, вот, несу домой…»

Получается: «Кук хххекаху выбхыхилы вок неху гомой…»

Карий взгляд незнакомца недоверчив, пуглив. Но папа идет дальше и уже у дома вспоминает, что видел этого человека где-то на студенческом митинге, что фамилия этого человека – Джугашвили. Что работает он в ЦК. И шел он по Ильинке из ЦК к себе домой, в Кремль.

А из сметаны бабушка долго сбивала масло. И масло получилось. Потом она перетопила его. И все были счастливы какое-то время.

Я чувствовал, что мои увлечения рисованием, потом театром папе были непонятны.

И чем старше я становился, чем четче формировались мои пристрастия, тем равнодушнее становился к ним папа.

– Выключи, пожалуйста, радио!

– Почему? Ведь Качалов читает!

– Ненавижу его! Ненавижу его смазанную жиром холеную глотку Люди вокруг голодают, а он – жиром в глотке булькает… Ишь ты!

Приходилось выключать радио…

Или – с презрением об артисте Толмазове из Центрального театра транспорта: «Немолодой уже человек, а глазки подведены, губки подкрашены… Стыд».

И когда я определился с выбором профессии, поступил в школу-студию МХАТ, сказал:

– Ты – взрослый человек. Волен поступать по-своему. Но учти – помогать деньгами я тебе не буду. Зарабатывай на хлеб сам.

И в первые мои, самые трудные и голодные годы в Ленкоме, а потом и в БДТ мама и бабушка, как могли, пытались мне помочь – то денег пришлют, то с оказией носки, свитер, то бабушка пирожков напечет, и еще теплыми я доставал их из тщательно укутанной в несколько слоев газеты коробки. От папы же – ничего. Поэтому, когда тянуло меня назад в Москву неодолимо, когда тоска душила сердце, я не ушел из театра. Это значило бы признать правоту отца, признать, что потеряны годы, а вся помощь и надежды мамы и бабушки – бессмысленны.

Только позже, значительно позже, когда театр БДТ уже в зените своей славы был на гастролях в Москве, папа, посмотрев один или два наших спектакля – я, кажется, и занят-то в них не был, – сказал:

– Ну, что же. Вы делаете серьезное дело. Претензии свои снимаю. Давай, работай.

Так началось наше с папой сближение. Он стал ездить в Ленинград и с радостью встречал меня, когда я приезжал в Москву, а это бывало очень часто; готовил обед, обожал готовить грузинские блюда – толму, например, или сациви. Тут, конечно, появлялась и водочка (у папы и названия свои для каждого «сорта»: «Коленвал» – там, где буквы на этикетке располагались, как прыгающая кардиограмма, или «У Ну» – был такой «друг Советского Союза», бирманский лидер У Ну – на его портретах один конец головной повязки свисал, как на металлическом колпачке водочной бутылки, или – «небоскребовка» – с гостиницей «Москва» на этикетке). И начинались разговоры, и анекдоты, и папины рассказы о войне…

Я очень виноват перед ним: он столько сил отдавал своей работе, а я почти ею не интересовался. И когда папа привел меня однажды в новое здание Политехникума, строительству которого он отдал столько сил, водил меня по нему, с гордостью показывал аудитории, мастерские, рекреации, флагшток, на котором каждое утро должен подниматься флаг техникума, я со стыдом ощущал себя белоручкой, тем самым сомнительным пошлым артистом с накрашенными губками и подведенными глазками.

Где ты теперь, папа? Мне так много надо сказать тебе. Выслушать твои советы. И просить прощения.

Ахтырка

…И вдруг далеко внизу, на берегу извилистой фиолетовой речки, просияла церковь – ярко-красная, с белыми балясинками… Стоит, словно игрушечная, светится на солнце, а рядом – утопающие в зелени крыши большой деревни…

Мы с папой и ребятами стоим на опушке леса, на высоком и крутом берегу Вори, смотрим на эту красоту…

– Вот! Вот! Вот в этой деревне я хотел бы жить! Экая красота! – воскликнул папа.