Невенчанная губерния

Вышел Фаддей. Всё дальнейшее расплывалось в памяти Ивана. Они прошли через дорогу в разорённый двор с кривобокой избой. За хлевом, на чистой соломе лежала корова с перерезанным горлом. (Чего не придумает бедность! Считалось, что если погибающее животное убить — хотя бы на последнем его вздохе, — то мясо можно есть. Всё же зарезали, а не издохло. Главное — поганую кровь выпустить). Всклокоченный мужик-хозяин, обросший рыжей бородой, как мохом, затравленно смотрел на пришедших.

— За шкуру Иван Власыч плотит, — угрюмо сказал ему Фаддей и остановился, разглядывая скотину.

Прижимаясь к бревенчатой стенке избы, стояли двое голопузых мальчишек, лет десяти и двенадцати, в дверях пустого хлева, закусив уголок линялой косынки, стояла босоногая баба.

— Лучше б ты, Фаддей, с кого из нас шкуру-то взял. Всё равно подыхать с голода, — махнул рукой хозяин.

Фаддей обернулся, зло зыркнул на него, увидал, как Иван дрожащей рукой достаёт из бумажника деньги — и раньше всех понял, что происходит.

— Не ной, смерд, ишшо пожалеешь. Бери деньги-то, покеда Иван Власыч не передумал.

Мужик со страхом посмотрел на ассигнацию, протянутую ему и, ещё не веря, что над ним не смеются, покачал головой:

— Я ить не душу продаю.

— Бери, а то передумаю.

Мужик взял бумажку и, неся её перед собой, пошёл в избу. Иван обернулся к девушке:

— Проводи меня до Фаддея. Я там его подожду. И тебе не надо глядеть на его работу.

Они вышли из-за хлева. У двора, отделённого от улицы почерневшими жердями, стояли в суровом молчании какие-то бабы, возле них возилась ребятня. Соседи и любопытствовали, и сочувствовали. Дуня, опустив голову, семенила босыми ногами рядом с ним. Дойдя до ворот Фаддеева подворья, остановилась. Ей надо было возвращаться.

— Мне во двор заходить неохота, — засмущался Иван, — постой тут со мною у воротнего столба, — и попридержал её за руку.

Она вдруг прижалась лицом к его рукаву и расплакалась. Её как прорвало. Давясь слезами, срывающимся голосом говорила:

— Ой, пропадём мы, всё одно пропадем! Так не бывает. Это Фаддей всё устроил. Оборотень он… Шестипалый… Для ча у него шестой палец на руке? И бумажка твоя сгинет. Он нею тяте глаза отвёл… Да?

Иван и без того был возбуждён до крайности. На него накатило унаследованное, очевидно, от матери «воображение» — как приступ горячки. И когда девушка запричитала на его плече, схватил её за руку и, весь дрожа, стал убеждать:

— Дуня, успокойся. Дуня, не плачь. Шестипалый — мужик не дурной. Это его промысел от людского горя идёт. И я не шшезну… Слышь… Душаня, ишшо приду к тебе. Добро? Не дам я тебе пропасть.

Она отстранилась — и глаза стали сухими. Отступила и пошла. Потом обернулась и долго так смотрела на него. Вроде бы что-то сказала. Наверняка — сказала, только про себя, одними губами.

И покатилась Иванова жизнь, та, первая, к своему завершению. Быстро покатилась, как во сне. Он стал наведываться в Боровуху — и всё чаще. Куда бы ни ехал по делам отца, всё выберет вечерок, а то и час хотя бы, чтобы увидеть Душаню, побыть с нею… В одну из встреч она призналась:

— Когда к Фаддею пришла в избу-то, не в себе была. Из сеней порог переступить не могу — глаза не видят. Только окошко да самовар светятся… А ты супротив оконца сидел. Ликом тёмен. Только вокруг головы, как на иконе, свет переливается. А когда встал, глаза вспыхнули, и… затерялась я в них. Коленки подкашиваются, ишшо один миг — и опустилась бы я как перед образами.

Иван не знал, что в тех словах — правда, а что — примерещилось уже после. Только и он представлял себе первую встречу с Душаней знамением судьбы. Вся его жизнь перевернулась. Вроде бы с головы да на ноги встала. Мир открылся ему, который был дотоле неведом. Речка заговорила. Травы, в которых они купались, стали живыми.

И она, наверное, чувствовала то же самое, потому что доверилась безоглядно. Сердце его разрывалось от боли, когда приходило время прощаться. Собственно расставание начиналось с планов на будущую встречу.

— Ты не тужи и не бойся, — говорил он, — на той неделе что-нибудь придумаю… Не позже среды.

— Не боюсь я, Ваня, ничего не боюсь.

Иногда тревожила её покорность. Знал, что за его деньги ейный тятя купил коровёнку, да ещё что-то осталось. Начинало казаться — она не любит, а лишь отдаёт долг. Эта подлая мысль была особенно невыносима в минуты прощания. И однажды, сорвавшись, почти выкрикнул:

— Ить не любишь ты меня! Купил я тебя, купил!

Она не обиделась. С горькой улыбкой покачала головой:

— Нет, Ваня… Не хотела тебе говорить — и без того маешься. Но скажу… Я давно решила: как не станет тебя — удавлюсь на первой берёзе. Потому что в ту жизнь, где тебя нету, не вернусь.

Его поразили не столько сами слова, сколько убеждённость, с какой они были сказаны. Кляня себя за «воображение», он исступлённо целовал её, заглядывал в глаза и винился, чувствуя во рту привкус слёз:

— Глупой я, глупой. А ты — чего надумала! Поженимся мы. Вот тятя Влас Егорыч приедет из Нижнего — обговорю с ним всё, и поженимся.

— Оставь, Ваня. Полюбил сокол горлицу! Да разве может купец на крепостной девке…