Невенчанная губерния

Явившись в кабинет и узнав от дежурного последние новости, ротмистр недобрым словом помянул своего полицейского коллегу. Чувствовал себя разбитым. От двух папирос, выкуренных одна за другой, стучало в ушах. Надо было собраться с мыслями, сосредоточиться. Достал из сейфа папку с входящими, раскрыл её и, почти улегшись грудью на высокую столешницу, вяло листал. Это успокаивало. Он любил и умел работать с документами. Перечитывал оперативные установки, сводки. Сопоставляя их, можно было набрести на новую мысль, по-иному взглянуть на уже известные факты.

Устало перелистав несколько бумажек, задержался на секретном циркуляре. Несколько дней назад читал его в добром расположении духа, с чувством служебного рвения. А теперь вроде и сами строчки поблёкли, и слог обветшал — не циркуляр, а трусливые советы мелкого чиновника. А ведь под ним красовалось факсимиле Товарища министра внутренних дел!

Каждый, кому эта секретная бумага адресовалась, не хуже товарища министра знал положение дел и какие меры принимать следует. «Ему, конечно, просто такие кисло-сладкие циркуляры сочинять. Я, мол, предупредил, а за остальное отвечаете вы. Никто не решается с солдатской честностью взять на себя ответственность: «Патронов не жалеть!» — думал Щеколдин.

Вообще-то, он не был сторонником грубой полицейской дубинки, но когда ситуация продумана и необходимы решительные действия — любые средства считал оправданными. Особенно возмущал его один из пунктов циркуляра, в котором говорилось: «Если бы где-либо возникла мирная забастовка и таковая протекала спокойно, не сопровождаясь, например, насилием, снятием с работ, бесчинством, революционными выступлениями и беспорядками, чинам полиции никаких мер не принимать и ограничиваться лишь наблюдением, но сборищ, сходок, собраний, манифестаций не должно допускать ни под каким видом».

Вот и разберись: с одной стороны, обязан не допустить, а с другой — не дать повода жаловаться, да ещё — упаси Боже! — с трибуны Государственной Думы. Интересно, как это представляет себе Товарищ министра забастовку, которая не сопровождалась бы «снятием с работ»? А чего стоит выражение: «не допустить насилия над личностью и имуществом»! Тут же и дураку понятно: забастовщиков пресекай, но яко тать, — без шума. А буде случится погром — с тебя же и взыщут.

Козыри из рук выбивают. Погром, конечно, грязное, но очень сильное средство. Если через своих людей намекнуть некоторым, что беспорядки неминуемо приведут к погромам, так все эти жидовствующие большевики, эсдеки, бундовцы враз хвосты подожмут…

Ротмистр почувствовал некоторое оживление духа. Он гордился своим умением проникать в тайный смысл документов. И вот теперь злорадно подумал, что там, наверху, не на шутку боятся обострений. В циркуляре это отразилось как в зеркале.

Услышав шум в коридоре, поморщился. В охранном отделении вообще не было принято разговаривать громко. А после сегодняшней упредительной акции, в которой принимали участие практически все сотрудники отделения, кроме так называемой внутренней агентуры, кабинеты были пусты. На месте оставались только дежурный и один следователь. Кто же мог шуметь? Щеколдин выглянул в коридор. Какой-то мужик горячо доказывал дежурному, что ему надо к начальнику и только «лично».

— Пропустите его!

Толсторожий мужик в суконном пиджаке и сапогах большими, но осторожными шагами прошёл по коридору и, чуть согнувшись (хотя дверь была довольно высокой), переступил порог кабинета.

— Ну, что тебе?

— Чичас, ваше высокоблагородие.

Мужик посмотрел, куда бы положить свой картуз, а потом зажал его между коленями, чтобы освободить руки. Расстегнул пиджак и достал из-за пазухи свёрток. Держа его на ладони, свободной рукой раскидал края тряпицы. В ней лежал револьвер системы «Смит и Вессон».

— Откуда это у тебя?

— В том-то и дело… Прошу прощения — из сортирной ямы вынул. А главное — могу сообщить, у кого. — Толстощёкий посетитель хитро улыбнулся. От этой доверительной улыбки ротмистра покоробило.

— Я не всё понял… Откуда ты, кто таков?

— Калабухов я. По грабарскому делу занимался. А нынче с разрешения властей… при заводе которые, держу обоз по золотарному делу. Подсортирные ямы, значит, чистим. А что? Из телеги делаем роспуски, ставим бочку… Дело нужное. В уборную все ходют… — И перевёл взгляд с ротмистра в сторону, но увидел большой портрет царя и опустил глаза.

— Так ты, выходит, выгребая г…, обнаружил в яме револьвер?

— Точно так.

Щеколдин поморщился. Ему даже показалось, что от мужика смердит.

— Почему же не отнёс в полицию?

— В этом всё дело! — обрадовался Калабухов. — Сортир-с (Федя даже облагородил это слово ерсом) стоит во дворе инженера с завода. Чужие туда не ходят. А полиция наша — она же получает жалованье от завода. От того же инженера — так выходит?

— Ладно, ладно. — Ротмистр не был настроен обсуждать с первым встречным административные неурядицы. Да и от мужика явно попахивало. — Сдай эту штуку следователю. Дежурный покажет.

Калабухов нерешительно посмотрел на ротмистра.