Невенчанная губерния

И тогда по Назаровке из барака в барак пополз не то слух, не то предположение: надо готовиться к забастовке. День ото дня этот слух крепчал, наполнялся уверенностью. В очереди под магазином бабы открыто обсуждали мнение «комитета», хотя никакого комитета еще не было.

В жизни бывают события, которые всегда случаются неожиданно, даже если их ждали, готовились. Так неожиданно в Назаровке разразилась забастовка. В тот день ещё с утра всё шло своим чередом. Утренняя смена спустилась в забои, степными птицами курлыкали шкива бесконечной откатки, со свистом перешёптывались изношенные магистрали возле парокотельной, выпуская султанчики пара. Разошлись по своим местам слесари, кузнецы, ремонтники, выборка и погрузка. Скрипела перьями контора.

Братьев ещё с наряда погнали на вентилятор — там срочно меняли коренной подшипник. Делали это между сменами. Под шейку мощного вала подводили широкое полукольцо из мягкого сплава — баббита. Его надо было плотно посадить, а потом идеально, до зеркального блеска, выскоблить — отшабрить. Долгие месяцы безостановочно должен вращаться в этом ложе вал, малейшая неточность в подгонке и подшипник, на который опирается вал огромного, в два-три человеческих роста, тяжёлого пропеллера, разогреется и вытечет. А у Шурки глаз как алмаз, и руки не из зада выросли — с шабером никто из слесарей лучше него не работал. В общем, поставили вентилятор, залили между сальниками олеонафт, запустили машину. И, кажется, почувствовали, как под землёй свободно вздохнули шахтёры — огромная крыльчатка с гулом погнала воздух.

Все слесари, а их было человек шесть, возвратились в мастерскую. Те, которые дежурили ночью, пошли домой, а братьям Брюханец наказал пойти на выбору — там что-то ленту перекашивало. И только они собрали инструмент и наладились идти, как со стороны ствола послышались тревожные звонки, кто-то сбежал по трапу с эстакады. Дурную весть всегда опережают какие-то признаки, вроде перед нею катится воздушная волна. Шурка вылетел из мастерской и увидел, что от ламповой кто-то бежит к стволу. Кинулся и себе. Серёжка — за ним. Когда вскочили под гулкий шатёр приёмной площадки, там уже собралось с десяток человек. Среди возгласов ребята поняли главное: «слесаря ушибло».

Медленно шёл канат, вытаскивая клеть. Вот она поднялась над приёмной площадкой, зависла над зияющей пропастью ствола, в это время с лязгом сошлись «кулаки», перекрывая бездну, и на них, толчками оседая всё ниже, опустилась и замерла клеть. Стволовой распахнул железные дверцы — и в тот же миг братья бросились помогать шахтёрам, которые выносили из клети старика Лепёшкина. По его чёрному лицу, по налипшей угольной пыли тёмно-красным лаком расползалась кровь. Когда Шурка поднимал его, Лепёшкин открыл глаза и, морщась, попросил: — «Осторожно — ноги!».

Его положили на носилки — обычные, деревянные, на которых таскают кирпичи и песок, — чтобы нести в больницу. (В Назаровке, на Втором номере имелась больница на десять коек и фельдшер при ней). Но в это время к носилкам через уже довольно плотную толпу протолкался надзиратель.

— Постойте, не несите! — скомандовал он. — Тут для протокола одну минуту… Где ушибло?

Рабочий, что выехал из шахты, ответил:

— На стволе он был, в самом низу, там до зумпфа-то метров десять всего..

— А движенцы долготьё спускали, — вмешался другой.

— Рельсы в клеть не вмещаются, их под клеть подвешивают и помалу вниз, — присоединился к их объяснениям стволовой.

— Полок, на котором он работал, сбило, и Лепёшкин упал…

— Слава Богу, что по пучку рельсов скатился: побился, но живой.

Полицейский надзиратель вертел головой, не зная, кого слушать, а потом, выпирая колесом грудь, как рявкнет:

— Молчать! Я его спрашиваю. Мне ушибленный отвечать должен.

Лепёшкин, неудобно лёжа на деревянных носилках, открыл помутневшие от боли глаза (у него была сломана нога) и увидал Чапраков. Взор его посветлел.

— Шурка, пусть уже несут. Мне больно…

Сергей взялся за носилки спереди и стал их поднимать. С другого конца ухватился выехавший из шахты рабочий.

— Отставить! — скомандовал надзиратель.

Серёжкин напарник опустил ручки носилок, отчего Лепёшкин завис вниз головой. Пришлось и Сергею поставить свой край носилок.

— А как положено работать по инструкции? — допытывался надзиратель.

Лепёшкин застонал. Шурка кинулся вперёд:

— Ваше благородие… Совесть у тебя, Бога твою душу… есть?

— Барбос! — опешил надзиратель.

Звали его Федот Федотыч по фамилии Туркин. Обидно ему стало и, чтобы утвердить свой пошатнувшийся перед лицом напирающей толпы авторитет, ткнул Шурку кулаком в зубы. Отпрянул парень, но на ногах устоял. Увидел закатившиеся глаза Лепёшкина, испугавшегося брата Серёжку, и всё напряжение, которое носил в себе после гибели Тони Зиминой, вдруг взорвалось, облегчая и опустошая душу. Выкрикнув что-то непонятное, Шурка содрал с головы картуз и макушкой что было силы врезался в лицо — широкую «будку» — полицейского надзирателя Федота Федотыча Туркина. Тот взмахнул руками, прикрывая ладонями глаза и размятый нос, и завалился на стоявших позади него.