Неверная. Костры Афганистана

Мать, увидев тетю, тут же расплакалась и бросилась ее обнимать – теперь, когда та стала вполовину меньше своего былого размера, сделать это было гораздо легче. Тетя, облитая слезами матери, тоже начала плакать, а потом зашмыгали носами Джорджия и Мэй, и вскоре все четыре женщины достали из рукавов своих джемперов и пальто носовые платки. Мужчины же, и Джеймс в том числе, стояли вокруг в некоторой растерянности и смущенно покашливали.

* * *

Оказалось, что тетя тоже переболела холерой – и, судя по ее виду, пришлось ей намного хуже, чем моей матери.

Однако, с другой стороны, лучше этой холеры с ней, кажется, ничего не могло случиться, потому что, высосав из ее тела жир, болезнь высосала еще и склочность из ее души, и тех слов, которыми она терзала мою мать прежде, больше мы от нее не слыхали.

Тетя стала не только меньше размерами, но и гораздо спокойнее, и, глядя, как они с матерью нежно держатся за руки, я испытал даже некоторое раскаяние за то, что желал ей смерти.

– Это был гребаный кошмар, – сказал Джахид. – Всюду дерьмо. Если б я не видел этого собственными глазами, не поверил бы. В жизни не подумаешь, что из одного человека может выйти столько дерьма.

– Ну, зато она осталась жива. Такое пережить никому не пожелаешь, – ответил я, в надежде сменить тему и отделаться от образа тети, выкакивающей половину своего тела в том маленьком домике, который мы с ней когда-то делили.

– Да уж, – согласился Джахид. – У нас некоторые соседи таки умерли – два старика, Хаджи Рашид и Хаджи Хабиб.

– Печально, – сказал я, подумав о двух стариках, которые пережили русскую оккупацию, гражданскую войну и гнет талибов для того, чтобы умереть в собственном дерьме.

Порою, даже в Эйд-и-Курбан, понять Господни замыслы насчет нас бывает довольно трудно.

* * *

Когда свет праздника начал угасать и мы готовились уже зажить своей обычной жизнью, явился последний – и самый лучший – сюрприз.

Джорджия взяла меня за руку и, прижав к губам палец, повела наверх, в свою комнату. Я сразу понял, что у нас какая-то секретная миссия, раз нельзя разговаривать, и затрепетал.

Мы уселись на пол, она включила маленький радиоприемник и поставила его перед нами.

До слуха моего донесся негромкий низкий мужской голос, говоривший на дари, – он то называл телефонные номера, то запускал в эфир поступившие звонки.

Звонки были короткими, порой едва слышными сквозь треск плохой связи, но очень схожими между собою – безликие голоса просили связаться с ними потерявшихся членов семьи и друзей.

Слушать их было очень печально, и, сидя там, я думал – зачем Джорджии понадобилось мучить меня всеми этими несчастьями в конце такого чудесного праздника. А потом ведущий запустил очередную партию звонков, и я услышал вдруг голос моей подруги.

Джорджия побывала на радио. И оставила сообщение: «Кто знает о местопребывании Мины из Пагмана, дочери Марии и сестры Фавада, пожалуйста, свяжитесь со мной. Мина, твои родные здоровы и счастливы и будут рады тебя увидеть».

15

Мы с Джорджией договорились, что ничего не скажем матери об этой передаче, чтобы не внушать ей напрасных надежд. Как сказала Джорджия, шансов найти мою сестру было меньше, чем найти честного человека в правительстве, но хотя бы крошечный лучик света появился теперь в нашей жизни, и светил он два раза в неделю по радио «Свободная Европа» в программе «Поиски пропавших».

Тем временем, пока я втайне дожидался возвращения Мины, мир кое-как переживал бесконечную зиму, кусавшую нас за носы и вынуждавшую сидеть дома.

Зима, как и лето, – такое время года, приходу которого поначалу очень радуешься. А потом – может быть, как раз из-за этой радости – оно не желает уходить и тянется, тянется, тянется, злоупотребляя гостеприимством хозяев до тех пор, пока те не начинают денно и нощно молиться об его уходе.

Для бизнеса Пира Хедери морозы, однако, казались благом, ведь мы теперь получали порою по пять звонков в день от желающих, чтобы покупки им доставили на дом.

Но для чего они точно благом не были, так это для пальцев моих ног. Однажды, промочив ноги в снегу до костей и отогрев их в магазине у бухари, я пришел вечером домой и обнаружил, что пальцы распухли и посинели. Я вспомнил рассказ Пира Хедери о моджахедах, прятавшихся в горных снегах, и, пока не уснул, оплакивал себя, боясь, что, когда проснусь, на месте пальцев обнаружу гнилые обрубки.

Мать, увидев наутро состояние моих ног, просто обезумела и тут же помчалась к Пиру Хедери – сказать, что нашлет на его голову миллион проклятий, если он не будет заботиться обо мне должным образом.

И со следующим заказом Пир Хедери отправил меня заставив обмотать ноги целлофановыми пакетами.

– Только матери не говори, – сказал он и в качестве платы за молчание вручил мне шоколадку.

* * *

В доме же нашем серая беспросветность зимы стала постепенно окрашивать и нашу жизнь.

После многообещающего начала звонки от Хаджи Хана снова сделались так же редки, как солнечные дни, Джорджия злилась все сильнее и, мучаясь из-за его молчания и желания курить, выходила из себя каждые пять минут.