Неверная. Костры Афганистана

– Я думаю, Фавад, она надеялась, что благодаря ребенку его отец останется в ее жизни навсегда. Такую надежду обычно питают женщины, которые очень сильно любят. Когда ты вырастешь, может случиться так, что и ты увидишь эту надежду в глазах своей женщины, и я молюсь о том, чтобы ты сделал все, что будет в твоих силах, лишь бы не разрушить ее. Ибо эта надежда – самый драгоценный и величайший дар, какой только Бог посылает мужчине. Она означает, что ты истинно любим, сынок.

* * *

Мы все знали, кто был отцом ребенка Джорджии, но никогда об этом не говорили – словно дитя было сотворено магическим образом и забрано Богом, поскольку делать такое не положено. Существуют правила, которым необходимо следовать, и если ты их нарушаешь – хотя это нечасто случается в Афганистане, – то должен быть наказан.

Вот Джорджия и была наказана – она потеряла свое дитя, потеряла свою надежду и потеряла свой аппетит.

Я был уверен, что очень скоро мы потеряем и ее тоже – таково будет наказание нам за то, что хранили секрет ее и Хаджи Хана.

* * *

– Что с тобой такое?

Пир Хедери перестал выкладывать на прилавок пластиковые пакеты и повернулся – почти в мою сторону.

– Ты в эти дни разговариваешь меньше, чем немой, – сказал он.

– Ничего, – ответил я. – Говорить неохота, вот и все.

– Может, я и слепой, Фавад, но не дурак, – заметил он и понес пакеты к двери, где и вручил их мне, после чего сунул в мой карман сто афгани.

– Возвеселись, мальчик, вот тебе премия за доставку товаров.

– Чудесно, – ответил я. – Целых два доллара – можно увольняться.

– Ах ты, наглый осел!

– Я маме скажу, что вы обзываетесь.

– Ай, как страшно… – захныкал он, сжав кулаки и потерев ими глаза, а потом вытянул руку, намереваясь шутливо толкнуть меня в плечо. Увы – в этот момент я наклонился за великом, и в результате он стукнул меня по голове.

– И еще скажу, что вы меня бьете.

– Ну-ну… – посмеивался Пир, когда я выезжал из магазина с висевшими на руле белыми пакетами, похожими на два гигантских кроличьих уха. А когда я выбирался на дорогу, проталкиваясь между толпившимися на обочине продавцами телефонных карточек, прокричал мне вслед: – Эй, Фавад!

– Что? – крикнул я в ответ.

– Ты ведь пошутил… насчет твоей мамы?

– Да, Пир Хедери, – пошутил!

* * *

Прошло много времени с тех пор, как я шутил в последний раз, и это было приятно – снова ощутить вкус веселья, но вскоре я ощутил глубокий стыд. Плохой же я Джорджии друг, если позволяю себе смеяться в то время, когда, вернувшись домой, в любой момент могу найти ее вытянувшееся в постели мертвое и холодное тело.

Что бы Джорджия ни делала и ни говорила, она не была афганкой, а значит, не была и такой сильной, как мы. И смерть этого единственного ребенка, который даже имени еще не имел, вполне могла ее убить.

О своих страхах я не смел рассказать никому вне нашего дома, поскольку случившееся было нехорошо со всех сторон – Джорджия не имела мужа и собиралась родить ребенка. Женщин в моей стране за такое в былые времена побивали камнями – а в некоторых районах делали это и теперь. И не один Хаджи Джавид назвал бы ее шлюхой – за то, что не заботилась о своей чести и спала с мужчиной до свадьбы.

Поэтому я не мог объяснить свое плохое настроение и скрыть его тоже не мог, и дошло до того, что я почти жалел уже, что не родился девочкой. Ведь девочки – мастера по части скрытности, и, поскольку они никогда и ничего не говорят прямо, невозможно понять, о чем они думают.

– Что ж, я рада, что ты счастлив, – сказала мне Джамиля после того, как я нечаянно проговорился-таки о Мулале.

Радостной, вопреки ее словам, она совсем не выглядела и почти не разговаривала со мною в тот день, только поэтому я и понял, что что-то не так. Когда я спрашивал о чем-то, она отвечала:

– Почему ты не пойдешь и не спросишь у Мулали?

Мать вела себя точно так же.

Я видел, что Шир Ахмад начинает ей нравиться, – ведь он читал теперь книжки о компьютерах и ходил на специальные курсы, но, когда я пытался завести об этом разговор, она неизменно отвечала:

– Мое единственное желание – это твое счастье, Фавад, – что было не совсем правдой, потому что она начала подкрашивать глаза и следить за своей одеждой, а для моего счастья на самом деле не имело значения, как она выглядит.

Фактически, одна только Джорджия из всех женщин, которых я знал, и способна была говорить прямо – она, в конце концов, рассказала мне о своей любви к Хаджи Хану и о том, что Мэй – лесбиянка.

И мысль о том, что именно она может обратиться в ничто, была совершенно невыносимой. К тому же ее отказа от курения было мало, чтобы спастись от ада.

Поэтому, когда я избавился от последнего пакета в доме возле больницы и вдруг увидел его – стоящего на улице с каким-то толстяком, в окружении всех своих телохранителей, смеющегося и сияющего, как летний день, – глаза мне застила внезапно горячая красная пелена, и, сам не помню как, я оказался уже не на велосипеде, а перед ним:

– Гадина! Гребаная сволочь! Убийца!