Невернесс

Давуд пристально, с улыбкой смотрел на меня, как будто был способен читать мои самые глубокие программы. Он слишком часто улыбался, но улыбка у него, надо признать, была красивая. По-своему он был самым живым человеком из всех, кого я знал.

— Жизнь цефика, основавшего орден воинов-поэтов, нельзя назвать счастливой, — сказал он. — Что такое счастье, в конце концов? Этот цефик, после многих тяжких трудов, все-таки расшифровал свою программу смерти — вернее сказать, программу страха смерти. Он изгнал ее из клеток своего мозга и тогда — об этом написано много стихов, — тогда он понял, что именно страх перед смертью делает нас рабами. Можно сказать, что страх перед умиранием нашего «я» толкает нас слепо исполнять свои повседневные обязанности, точно мы роботы-лунатики, запрограммированные есть, пить и совокупляться. Страх — это наркотик, погружающий нас в сон. Но когда этот страх изгнан — нет, пилот, пожалуйста, не уходи еще, — когда страх побежден, тебя словно окунают в холодный пруд, и пробуждение твое чудесно. Видеть все в истинном свете, ощущать прелесть каждого мгновения жизни — вот чему учат воины-поэты; ради этого мы живем и ради этого умираем.

Я хотел уйти. Я не желал, чтобы убийца учил меня, как следует жить. Но он протянул ко мне свою большую руку и сказал:

— Прошу тебя, не уходи. То, что есть во мне от поэта, говорит сейчас с воином в тебе. Сколько же в тебе тайн! Скажи мне, пилот, — я проделал долгий путь, чтобы узнать это: что ты чувствуешь, когда умираешь?

— То, что я могу тебе сказать, ты и так знаешь. Разве я умирал? Кое-кто говорит, что да, но тогда что же такое смерть? Сейчас я жив, и это главное — мне надоело размышлять о жизни и смерти, опротивело искать смысл и страдать от его отсутствия. Ты, со своей потребностью встретить собственную смерть и жить активно, невзирая на боль, которую можешь причинить себе и другим, — ты думаешь, что боль пробуждает человека к активности, но слишком большая активность — это ад, разве нет?

И он ответил просто, цитируя своих наставников:

— Несущий свет должен терпеть боль от ожогов.

Я потер виски, глядя на блестящий пол, на ковер.

— Тогда я предпочитаю мрак.

— Каково это — жить сызнова?

Его вопросы раздражали меня, и я, преисполнившись озорства, словно юный кадет, брякнул:

— Чтобы жить, я умираю.

— Ты любишь высмеивать других, верно? Не надо: насмехаться надо мной не имеет смысла. Я хочу услышать от тебя об агатангитах, об их планах, об их программах, о тебе самом.

— Разве искусство Агатанге не сходно с искусством воинов-поэтов?

— Они похожи, но не одинаковы.

— Когда вы, поэты, перепрограммируете свои жертвы…

— Они не жертвы, пилот, — они новообращенные, ставшие на Путь Воина.

— Однако вы лишаете их собственной воли — так говорят.

Он откинул назад край плаща, обнажив мускулистую руку.

— Вопрос воли — слишком тонкая материя, и здесь мы его не решим. Люди получше нас с тобой порабощали свой мозг размышлениями о свободе воли. Условимся, что живое существо свободно — относительно свободно — постольку, поскольку оно не зависимо от окружающей среды. Чем больше оно зависит от других живых организмов, тем больше окружающая среда влияет на его деятельность. Степень независимости возрастает вместе со сложностью: чем больше сложность, тем сильнее выражена воля. Вирус, например, вынужден делать в основном то, на что запрограммирован. Человек сложнее.

— Значит, ты признаешь, что люди обладают волей.

— Люди — это роботы и овцы.

— Я в это не верю.

— Скажем так: некоторые люди иногда способны проявлять волю, — с улыбкой уступил он.

Я залез в ножной карман камелайки и достал конек.

— Я волен выбирать, бросить его на пол или нет.

— Свобода выбора — это иллюзия.

— Я не стану его бросать, — сказал я и снова убрал конек в карман. — Это свободный выбор, сделанный по собственной воле.

— Не такой уж свободный, пилот. Почему ты решил не бросать конек? Не потому ли, что пол здесь так красиво отполирован? Ты просто не захотел его портить, верно? Ты питаешь уважение к красивым вещам — я это вижу. Но откуда взялось это уважение? Кто запрограммировал его в тебе? Ты можешь этого не знать, зато я знаю: это сделала твоя мать, давно, в раннем детстве. Она учила тебя красоте без слов, языком рук и глаз. Она тоже любит красивые вещи, хотя сама о том не знает и стала бы отрицать, если бы ее спросили.

Я снова достал конек и направил его в поэта.

— Мне боязно даже спрашивать, откуда ты так много знаешь о моей матери.

— Твоя мать женщина сложная и кое в чем путается, но я помог ей, и она стала смотреть на вещи проще.

— Ну-ка, ну-ка — это любопытно.

— Она пришла ко мне сама и обратилась ко мне за помощью по собственной воле. Как и все, кому мы помогаем.

— Ты помог ей потерять себя, вот что. Вы, поэты…

— Мы, поэты, заменяем бесполезные программы новыми. Чтобы помочь людям…

— Моя мать не робот, будь ты проклят!

Он отступил на шаг и улыбнулся. Он, видимо, знал, что у меня руки чешутся его убить, но при этом был совершенно спокоен.