Невернесс

Я рассказал ей, как встретился с Давудом в Галерее Хибакуся и что за этим последовало. При этом я ковырял коньком старое дерево ближней скамейки.

— Зачем ты встречаешься с воином-поэтом, мама?

— Это была случайная встреча.

— Ведь ты же не веришь в случай.

— По-твоему, я лгу? Твоя бабушка мне давным-давно внушила, что лгать нехорошо. — И она засмеялась принужденно, как будто над шуткой, понятной ей одной. В этом смехе чувствовалось затаенное напряжение. Я уловил легкие токи неправды и обнаружил, к своему удивлению, что легко могу прочесть эту специфическую программу моей матери. Она попросту и без затей лгала.

— Тогда скажи — что поэт вколол тебе в шею?

— Ничего. — Она потрогала некрасивую деревянную пряжку, скалывающую ее воротник. — Он просто вернул мне застежку. Она упала, а он ее поднял и отдал мне.

Я оглянулся на улицу, ведущую прочь от катка между стеклянными домами. Отправившись в погоню за Давудом, я рисковал снова упустить мать. Она, в свою очередь, явно понимала, что у меня на уме, и старалась отвлечь меня от поэта.

— Он мог убить тебя, — заметил я.

— Эти звери могут убить любого, кого захотят.

— И кого же хочет убить Давуд? Соли?

— Откуда мне знать?

Ложь, все ложь.

Ее глаз опять дернулся, и я понял то, что давно должен был понять: моя мать пристрастилась к тоалачу. Этот ее тик происходил от стараний скрыть свой позор от друзей и от себя самой. Открылись мне и другие ее программы. Слой жира у нее на бедрах, говорящий о неумеренности в еде и любви к шоколаду во всех его видах; высокомерная манера разговора, эти ее обрывочные фразы, намекающие на то, что собеседникам по их малоумию ее все равно не понять (и на ее скрытую застенчивость); то, как она запрограммировала себя щуриться вместо улыбки. Цефики называют эти красноречивые внешние знаки указателями. То, что я прочел на ее лице по хмурым морщинкам и движению глаз, меня просто шокировало. Я всегда знал — хотя и не отдавал себе отчета в этом знании, — что ее чувственность носит весьма неразборчивый характер. Теперь эта сторона ее натуры открылась мне во всей своей наготе, и я, к своему безмерному смущению, увидел, что она способна вступить в половые сношения с эталоном, с мальчиком, с женщиной, с инопланетянином, с животным — даже с лучом чистой энергии, если бы акт живого организма со светом был возможен. (Архаты, к слову, верят в такую возможность.) Свой целомудренный образ жизни она вела отнюдь не от недостатка желаний. Свою необузданность, пожалуй, я унаследовал от нее.

Я так вцепился в спинку скамьи, что у меня онемели руки. Я растер их. Вокруг катка уже зажигались светящиеся шары, отражаясь во льду сотнями огней. Началось массовое дезертирство — конькобежцы расходились по ближайшим кафе. Остались только немногочисленные хариджаны — в сумерках из-за их громких криков казалось, что они совсем близко.

— Мне кажется, существует какой-то заговор с целью убийства Соли, — полушепотом сказал я. — Что тебе известно об этом, мама?

— Ничего.

По ее сжатым губам я видел, что ей известно все.

— Если Соли убьют, Хранитель первым делом заподозрит тебя. Он отправит тебя к акашикам, и они оголят твой мозг.

— Есть способы, позволяющие надуть акашиков вместе с их примитивными компьютерами, — прищурилась она.

У меня имелись собственные причины интересоваться пределами возможности акашикских компьютеров, и я спро-сил:

— Какие способы?

— Они есть. Разве я не твердила тебе, что всегда найдется способ перехитрить своих соперников?

— Ты, помимо этого, учила меня, что убивать нехорошо.

Подумав, она кивнула.

— Ребенку необходимо внушить некоторые… простые истины, иначе вселенная поглотит его. Но если дитя — женщина, она быстро усваивает, что можно, а что нет.

— Ты смогла бы убить Соли? Как легко мы с тобой говорим об убийстве!

— Это ты говоришь. Я еще ни разу не убила ни единого живого существа.

— Но ты послала поэта совершить убийство за тебя. Это, выходит, можно?

— Тем, кому ясна необходимость того или другого, можно все. Есть избранные, к которым законы большинства не относятся.

— Кто же выбирает их, этих избранных, мама?

— Судьба. Она метит их, и они тоже должны оставить свою метку.

— Убийство Соли — это кровавая метка.

— Все великие события в истории пишутся кровью.

— Смерть Соли, по-твоему, — великое событие?

— Без него все разговоры о расколе прекратятся, и Орден будет сохранен.

— Ты думаешь?

Она улыбнулась своей беспокойной, самодовольной улыбкой. Подул ветер, предвестник ночных холодов, и мать плотнее запахнула воротник. Неказистое пальто плохо сидело на ней. Она всегда так одевалась — для камуфляжа, как я только что понял. Люди, глядя на ее бесформенную одежду, думают, что перед ними женщина, не придающая значения стилю и не стремящаяся произвести впечатление. На самом деле мать восторгалась собой так, как будто все еще была маленькой девочкой.

— Как я ненавижу этого Соли! — сказала она.

Я долбанул коньком лед.

— Однако ты выбрала его мне в отцы.

— Только его хромосомы.