Невернесс

Так мы препирались, наверное, несколько суток — в полной темноте о времени судить трудно, — а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов. Я был уверен, что его казнили, обезглавили по приказу Хранителя Времени, но тут он отозвался. Я сам удивился облегчению, которое испытал, узнав, что он жив.

— Я побывал у вашего Хранителя Времени, — сказал он. — Вот у кого умная голова. Сказать тебе, какой приговор он мне вынес? Он казнит меня так, чтобы не нанести обиды моему ордену. Он справедлив.

— Нет, — буркнул я, пытаясь удержаться на трубе. Носки ботинок в поисках опоры скользили по гладкому камню. — Он такой же, как все люди.

— Он милосерден. Его приговор — плод высокой мысли.

— Он варвар.

— Пилоту, разумеется, этого не понять.

— Нормальный никогда не поймет безумца.

— Что такое, в сущности, безумие?

— Это только безумцу известно.

— Только упрямый пилот способен отрицать, что приговор Хранителя Времени гениален.

В некотором смысле этот приговор действительно был мудрым и даже утонченным, хотя гениальным я его никогда бы не назвал. Хранитель попросту вспомнил один древний и варварский способ казни. В пустой камере, примыкающей к темнице поэта (мы с ним были единственными узниками в башне, единственными за много-много лет), технари поместили механизм, который при поступлении определенного сигнала выделял облако ядовитого газа. В механизме находилось микроскопическое количество плутония, и сигналом был последовательный распад нескольких его атомов. Давуд мог прожить еще несколько лет или, что гораздо вероятнее, умереть в следующую минуту — он поймет, что миг настал, только когда услышит шипение газа и ощутит его едкий уксусный запах. Орден Давуда может обвинить в его смерти только случайность — для воина-поэта в такой смерти никакого позора нет.

— Хранитель уж наверняка положил в свою проклятую машину побольше плутония, — сказал я, — поэтому твоя возможность прожить больше нескольких дней приближается к нулю.

Я умолчал о том, как шокировало меня известие об имеющемся у Хранителя запасе плутония. Это было самым большим варварством в варварском замысле Главного Горолога.

— Плутония, разумеется, будет достаточно, — согласился Давуд. — Но ты упускаешь суть.

— Вот как? Тогда объясни мне.

— Представь на мгновение, что ты — глава моего ордена, Дарио Красное Кольцо. Когда Дарио прибудет в ваш город и спросит обо мне «Жив ли он?», ваш Хранитель Времени, не кривя душой, сможет ответить, что не знает. Жив ли я? Никто этого не может знать. Достоверно известно лишь то, что я нахожусь в запертой камере. В чистилище. Произошел ли распад плутония? Такая вероятность есть. Степень того, насколько я жив, представлена волновой функцией, сочетающей в себя вероятности жизни и смерти. Лишь когда мою камеру откроют и Дарио с вашим Хранителем Времени войдут туда, одна из вероятностей осуществится, а другие отпадут и волновая функция перестанет существовать. Только акт осмотра выявит, жив я или мертв. До тех пор никто за пределами моей камеры не может считать меня ни живым, ни мертвым. Точнее, я жив и мертв одновременно. Поэтому я не думаю, что Хранитель Времени когда-либо позволит открыть мою камеру. Ведь пока этого не произойдет, ваш орден нельзя будет обвинить в моей смерти.

— Но ведь это абсурд!

— Мой орден любит абсурдные ситуации и парадоксы, пилот.

— У меня создается впечатление, что в математике ты полный профан.

— Я говорю с философской точки зрения, а не с математической.

— Вероятность…

— Ну да, конечно, — есть возможность, что плутоний никогда не распадется и я никогда не умру.

— Умрешь, будь спокоен. Хранитель Времени об этом позаботится.

— Еще бы! Но это будет высокая смерть. Я должен сложить стихи, чтобы ознаменовать это.

— Не знать, станет ли будущее мгновение для тебя последним или нет, — ведь это же ад!

— Нет, пилот, не ад. Мы сами творцы своего рая.

— Сумасшедший! — Я отцепился от воздуховода и спрыгнул на пол.

Ответ Давуда едва внятно дошел до меня сквозь толстую стену:

— Ты просто боишься, что газ убьет заодно и тебя.