Невернесс

Мы продолжили свою смертельную игру, и он, видимо, стал понимать, что здесь что-то не так. Он должен был бы убить меня с первого удара. Что-то пошло наперекос, и он явно это понимал, потому что стал разговаривать со мной, стараясь меня отвлечь. В это время я захватил его здоровую руку, сломав и ее тоже. Нож вылетел и упал в гущу перемешанных с землей корней. Я схватил поэта за бицепсы и притянул к себе. Я думал, что он закричит или ужаснется, увидев острые края кости, прорвавшие камелайку, но ничего подобного не произошло. Он улыбался и водил языком по зубам, как будто старался извлечь застрявший в них кусочек ореха бальдо. Но во рту у него был не орех, а крошечный дротик, и он плюнул им в меня, едва я успел заслонить свое лицо его рукой. За миг до того, как его парализовало, поэт выдохнул:

— Скраер-пилот, воин-пилот — я должен был догадаться.

Судорога свела его тело, и оно оцепенело, как у Соли. Я порылся у него в карманах и нашел золотое веретенце, которое носят при себе все воины-поэты. Я потряс полую трубочку над ухом — внутри плескался жидкий белок. Сосудик был почти полон. Я приставил один конец к груди поэта, нажал на другой. Струйка брызнула, затвердевая и превращаясь в стальную нить. Вскоре я, приподняв поэта над полом, обмотал его с головы до ног липким коконом.

Я победил воина-поэта!

Скраерское зрение покинуло меня, и я вернулся в реальное время. Я сел, прислонившись к каучуковому дереву, обессиленный, ликующий и напуганный. Давуд постепенно восстанавливал власть над своими мускулами. Либо он получил гораздо меньшую дозу, чем Соли, либо его ускоренный обмен веществ уже удалил яд из организма. Соли оставался оцепеневшим и неподвижным, как робот.

— Как мне его освободить? — спросил я Давуда.

— Освободи сначала меня, — сказал он, с трудом ворочая челюстью. — Пожалуйста.

Шутит он, что ли? Я не видел ни малейшей причины его освобождать.

— Воин-пилот, скраер-пилот — ты меня слышишь? У нас на Квалларе свой кодекс чести. Освободи меня и верни мне нож или убей меня сам — я должен умереть.

В его голосе не было даже намека на обман. Воин-поэт не должен пережить позор, который несут с собой поражение и плен. Я был уверен, что, если освобожу его, он тут же вгонит нож себе в глаз, поразив мозг — именно так должен убить себя воин-поэт, когда приходит его время. Все существо Давуда выражало волнение. Будь он деваки, он прибег бы к времени узва, или взволнованного нетерпения, чтобы показать всю меру потребности исполнить этот свой долг.

Я нагнулся и подобрал его нож, облепленный влажной землей. На оливковой шее поэта пульсировала большая артерия. Я мог бы легко убить его, как деваки добивают раненого шегшея. Зачем отказывать ему в его наивысшее мгновение?

— Я мог бы убить тебя, — сказал я.

— Пожалуйста, пилот. Сделай это.

— Я прямо-таки должен тебя убить.

— Я слышал, тебе это не в новинку.

Я колебался, соскабливая ногтем грязь с ножа. В глазах воина-поэта был страх.

— Убей меня быстро, — сказал он.

— Выходит, убивать легко?

— Легко, пилот. Ты должен это знать. Скорее же, пока момент не прошел.

Я боялся убить его, а он боялся моего страха. Боялся, что я его не убью и он упустит свое наивысшее мгновение. Тогда он будет обречен на давящую серость повседневной жизни, а это единственное, чего страшатся все воины-поэты, — теперь я это понимал. Ну а если я помогу ему перейти на ту сторону, как он просит? Тогда он будет мертв, как камень, и никакие возможности уже вовек не смогут осуществиться.

— Нет, — сказал я. — Не могу.

— Чтобы жить, я умираю — ты ведь знаешь эту нашу поговорку, пилот. Когда я умру, я буду жить снова — вечно.

— Будь ты проклят вместе со своими парадоксами!

— Да, это парадокс Ханумана — Орландо.

— Так у него и название есть? — поигрывая ножом, спросил я.

— Да. Воин Иван Хануман и великий поэт Нильс Орландо, основатели нашего ордена, понимали изначальный парадокс существования. И нашли выход.

Со стороны спинакера донесся стон. Кадык Соли ходил вверх и вниз, но говорить он не мог.

— Что же это за выход? — спросил я.

— Если вселенная постоянно повторяется, то никакой смерти нет. Бояться нечего. Момент возможного переживается вновь и вновь, вечно. Дай мне нож, и я покажу тебе. Мы будет переживать этот момент миллиард раз.

— Не верю я в вечное повторение.

— В это мало кто верит.

Я не стал ему говорить, что скраеры и мнемоники, все как один, верят, что вечное повторение — это ритм вселенной, и заявил:

— Это философия абсурда.

— Да, но это единственный способ разрешить парадокс, потому мы в нее и верим.

Глаза щипало. Я потер их и занес туда еще больше грязи, вызвав обильное слезотечение.

— Вы добровольно верите в философию, которую сами признаете абсурдной? Это еще абсурднее.

Соли застонал и пошевелил губами, силясь что-то сказать. Нас он скорее всего не видел, поскольку не мог повернуть голову.

— Да — когда страха больше нет, мы сами выбираем, во что нам верить.

— Но верить в абсурд? Как это возможно?