Вскоре после свадьбы Хьюго получил офицерский чин и взял курс на Филиппины, где его капитан за один день отбил у испанцев остров Гуам. Тем временем моя мама открыла золотую жилу (или третий глаз, как она сама это называла) – сосредоточила свои усилия на погибших в Гражданской войне. Женщины в старых кружевных чепцах повалили толпами, они сидели в затемненной гостиной и внимали маме, вещавшей об ужас ах Колд-Харбора: «Вокруг целое поле мертвецов, и я среди них, мама… Я не чувствую ног». Мама вдавалась в такие подробности, что ошеломленные женщины нередко забывали оплатить сеанс, и нам приходилось напоминать о чеке по почте.
Мне к тому времени исполнилось двадцать пять, и внешне я напоминал мужчину лет сорока: полного, элегантного, с приглаженными усиками. Я выглядел как мамины ровесники. Точнее, в 1895 году мы словно бы поравнялись, уважительно раскланялись и разошлись каждый в свою сторону: к зрелости и к юности.
Я забыл только о том, что, пока мама и Мина взрослели – первая посеребрила шиньоны, вторая научилась кокетливо смеяться, – я все ближе подходил к своему истинному возрасту. В двадцать лет я даже отдаленно не напоминал молоденького, а теперь мне было почти тридцать и выглядел я почти на столько же. Пусть я и не олицетворял собой юность, однако стремительно приближался к ней своим особым путем, и все больше прекрасных леди глазами, полными детского восторга, смотрели на меня из окон экипажей, такси и витрин. Однако я воспринимал мир как толпу скучных людишек, которых хлебом не корми – дай посмеяться над моей жизнью, и считал, что эти милые девушки просто рассматривали мою забавную одежду, а розовые орхидеи их улыбок – обыкновенная насмешка над моим уродством. Я не понимал безмолвных намеков встречных дам. Я не понимал, что мои железы, похожие на кокон шелкопряда, вышли из стадии уродливости и стали молодыми и здоровыми. Изменился век, менялись времена года, и все-таки я не замечал изменений, пока не подхватил счастливую и ужасную болезнь.