Невероятное (избранные эссе)

Вид знания, который, при всей его негативной и зыбкой природе, я, пожалуй, вправе назвать истиной слова. Нечто прямо противоположное знанию, дающемуся формулой. Какое-то прозрение, целиком вмещающееся в каждое слово поэта. И, бесспорно, это «горькое знание»: ведь оно подтверждает реальность смерти. Оно помнит, что избавление, даруемое присутствием, тут же у нас отнимается. Оно не исправляет наших былых упущений, напротив, обнаруживает их и переживает заново. Это знание не дает нашей пробудившейся надежде никакой опоры. Но следует ли отсюда, что оно ничем не помогает тому спасению, к которому мы так страстно стремимся? И что поэзия всего лишь один из способов пролагать путь, о котором я говорил, — но такой же, как любой другой, лишенный каких-либо преимуществ, лишенный будущего? Спросим у себя (и тем самым проведем нелишнее разграничение — возможно, в нем и кроется единственное решение нашей проблемы): действительно ли помимо той негативной интуиции, какой стихотворение является для всех остальных, оно ничего не вносит в жизнь самого поэта — разве только неутолимое и тщетное желание?

IX

Я хотел бы — вероятно, лучшего заключения и не нужно — Доказать, что это совсем не так. А если мы с этим согласимся, то недооценим мир ожидания, в который мы вовлекаемся, следуя за своими прозрениями. В этом мире, где внимания, поиска и любви достоин только акт присутствия, где единственное важное для нас будущее есть то абсолютное настоящее, в котором время бесследно испаряется, — здесь всякая реальность имеет быть и, равным образом, является собственным «прошлым». Здесь мы чувствуем, что уже свершившееся событие, это видимое доказательство всевластия смерти, представляет собой лишь едва намеченный — или еще не проявленный — акт, который обладает нетленной плотью, обретающейся в глубоком будущем. И что этим оно нас испытывает. Потому что оно окончательно отойдет к небытию только в том случае, если мы предадим нашу надежду (я говорю так сухо о том. что порождает эти высочайшие взлеты поэзии, из уважения к предмету). Ведь совершенно ясно, что прошлое и смерть, как бы они ни были непреложны, как бы досконально ни были нами осмыслены, не в силах смутить поэта, возлюбившего утраченные вещи. Он может вглядываться в оставленные ими следы. И он поймет, почему эти следы — пустячные, не сохраняющие присутствия вещей, не властные вновь соединить для нашей косной памяти их распавшуюся сущность, — столь ревностно им сберегаются, точно заветный ключ, которым открывается неведомое будущее. Он может встречать слова. Слова тоже следы, оставленные исчезнувшими вещами. Будем же считать их благим остатком, а не «чтойностыо». И понимать: они, как и наше прошлое, предлагают нам испытание, требуя, чтобы мы, если и впрямь желаем повторения, которое вскоре произойдет. не просто грезили, но действовали.

Они требуют, чтобы мы действовали. И прежде всего — представили себе, насколько велика эта глубина, устранили противоречие между озаряющей молнией и мраком, в который мы погружены. Из чего логически (пусть мне простят это слово) следует, что мы должны найти и узнать место истины. Ведь если нам точно известно, что здесь, внутри горизонта нашей повседневности, единственное благо, достойное желания, обращается в ничто, если мы ясно сознаем и то, что этот факт лишает нас спокойствия и разлучает нас с самими собою, почему не желать, чтобы какое-то другое место, существующее в нашем мире, восстановило наши законные права? Другое место, куда мы попадем, пройдя через другие встречи, через войну, на которую нас обрекает одиночество. Зная теперь, что путешествие, любовь, архитектура, все, что бы ни предпринимал человек, — это лишь формы торжеств, которыми он встречает присутствие, мы должны вновь наполнить их жизнью — пока не подступим к самому порогу этого мира, таящегося в глубине. И при свете его преображающей, зари свершить эти торжества во всей их полноте. Разве не существуют где-то истинный огонь и истинное лицо? Я почти вижу эти камни, освещенные первыми лучами нового дня, дня спасенного, по окончании которого останется только умереть, — коль скоро это слово еще имеет смысл. Если угодно, это и есть наконец дарованное и обретенное благо, изливаемое разрывом в листе плюща^{85}.