Невероятное паломничество Гарольда Фрая

Гарольд уже открыл рот, чтобы объяснить, что он совсем не Генри и что он из Кингсбриджа, но охота возражать вдруг пропала сама собой. Не стоило тратить сил на исправление недоразумения. В тот момент даже личное тождество — и то показалось ему малозначительным.

— Вроде из Дорсета, вы говорили? — спросила сиделка.

— Да, именно так, — откликнулся Гарольд, приноравливаясь к ее тону.

На миг ему показалось, будто они оба перекрикивают шум ветра и морских волн.

— Немного к югу…

— Угостим его чаем? — обратилась медсестра к Куини, даже не взглянув на нее. — Вы, Генри, тут пока располагайтесь и поболтайте немного, а я заварю нам всем по чашечке. Задали вы нам работенку, правда? Столько писем, открыток… На прошлой неделе одна дама написала из самого Перта!

Выходя, она обернулась к Гарольду:

— Она вас слышит.

Гарольд про себя подумал, что если Куини и вправду слышит, то упоминать об этом не очень-то тактично. Но промолчал. Пора было вернуться к главному.

Гарольд взял стул у изголовья постели и со скрежетом отодвинул его чуть-чуть, чтобы не сидеть на проходе. Сунув сложенные ладони меж коленей, он повторил: «Здравствуй», — как будто они только что увиделись.

— Скажу тебе, выглядишь ты молодцом. Моя жена — ты ведь помнишь Морин? — передает тебе горячий привет.

Вовлекая в разговор Морин, Гарольд почувствовал себя как-то увереннее. Он ждал, что Куини скажет что-нибудь и тем самым разобьет лед между ними, но она не произнесла ни слова.

— Да-а, держишься ты молодцом… — Он помолчал. — Правда-правда, большим молодцом.

Гарольд оглянулся, ожидая, когда же монахиня принесет чай, но их уединение пока никто не нарушал. Он широко зевнул, хотя спать ему совсем не хотелось.

— Я так долго шел… — нерешительно начал снова Гарольд. — Подвесить тебе кварц? В лавочке подвешивали его на окно. Надеюсь, тебе понравится. Говорят, он обладает исцеляющими свойствами. — Ее одинокий глаз смотрел на него в упор. — Но я точно не знаю…

Гарольд вопрошал себя, сколько еще он сможет все это переносить. Он встал, держа кварцевую подвеску за ниточку, и сделал вид, что подыскивает для нее подходящее место. Небо за окном слепило белизной, и невозможно было определить, скрыто оно облаками или сияет на солнце. Под окном в садике монахиня в соломенной шляпе, что-то приговаривая, везла по травке больного в кресле-каталке. Возможно, молилась. Гарольд позавидовал ее спокойной уверенности.

В нем вдруг всколыхнулись застарелые переживания и образы из прошлого, давно похороненные в толще времени, потому что совместное существование с ними было превыше человеческих сил. Вцепившись в подоконник, Гарольд судорожно и глубоко вздыхал, но духота в палате не приносила ему облегчения.

Он заново пережил события того дня, когда отвез Морин в похоронное бюро, где им предстояло в последний раз увидеть Дэвида — уже в гробу. Жена собрала кое-что: алую розу, плюшевого мишку и подушечку, чтобы положить сыну под голову. Пока ехали, она спросила, что он приготовил Дэвиду, зная, впрочем, что Гарольд ничего с собой не везет. Солнце стояло низко над горизонтом, выжигая Гарольду глаза. Оба были в темных очках. Морин не снимала свои даже дома.

В бюро она удивила Гарольда, заявив, что хочет проститься с сыном в одиночестве. Он сел у дверей траурного зала и, обхватив руками голову, стал ждать своей очереди. Остановился прохожий и предложил ему сигарету. Гарольд взял, хотя не курил с тех пор, как работал кондуктором. Он пытался придумать, что может сказать отец умершему сыну. Его рука с сигаретой так тряслась, что прохожий истратил три спички, прежде чем Гарольд смог прикурить.

От густого никотина запершило в горле; струя дыма хлынула в самое нутро, выворачивая его наизнанку. Гарольд склонился над мусорной урной. На него пахнуло горьким зловонием тлена, а сзади через закрытую дверь донеслось душераздирающее рыдание, утробный, почти зверский вопль. Гарольд так и застыл, нависая над урной.

— Нет! — вскрикивала Морин в траурном зале. — Нет! Нет! Нет!

Ее плач отдавался во всем его теле, отскакивая от стального неба.

Гарольд уронил в урну белый пенистый плевок. Показалась Морин, и едва он успел взглянуть на нее, как она судорожно надвинула на глаза темные очки. Она так горевала, что, казалось, вся изошла слезами. Гарольда вдруг потрясло, до чего она похудела: черное платье висело на ее плечах, как на вешалке. Он хотел подойти, обнять ее, хотел, чтобы она тоже обняла его, но от него несло куревом и блевотиной. Он потоптался у урны, притворяясь, будто не замечает жену, а та торопливо прошла мимо него к машине. Преграда, разделявшая их, сверкала на солнце, словно стекло. Гарольд утер руки и лицо и в конце концов двинулся вслед за Морин.